Ган двигался мимо грязных палаток, пока не дошел до последней в ряду – из провисшей выцветшей парусины в обрывках паутины. Он устало опустил вещевой мешок. Дома.

– Боже ж ты мой! – воскликнул чей-то голос. – Да быть этого не может!

Ган обернулся и пригляделся к лицу кричавшего, почти такому же старому и уродливому, как его собственное.

– Свистун, ты, что ли?

Человек хлопнул себя по колену и загоготал.

– Ах ты мерзкий сукин сын! – Он стоял, раскачиваясь на кривых ногах; из-под майки на груди торчал клок седых волос. – Что ты тут делаешь, Ган?

– Работаю. Похоже, мы с тобой будем соседями.

Свистун заулыбался, и его морщины расползлись в стороны вместе с губами.

– Поверить не могу, что ты до сих пор жив, старый придурок!

– Таких мужиков, как мы с тобой, просто так не доконаешь, – сказал Ган. – Мы отовсюду выберемся, пусть хоть на зубах.

– А вот это сущая правда! – рассмеялся Свистун. Штаны у него сползали, и он их все время подтягивал.

– Что-то ты больше не свистишь, – заметил Ган. Раньше у этого человека были испорченные передние зубы с большой щелью посередине. И когда он смеялся, из его рта вырывался пронзительный долгий свист.

– Так зубов-то больше нет! – Свистун широко открыл рот, чтобы продемонстрировать это. – Эй, ты голодный?

– Я всегда голодный.

– Пойдем, я приготовлю что-нибудь. Бросай свой мешок здесь, никто его не тронет. Тут нормальный народ. – Он скорчил гримасу. – Если бы, конечно, не эти чертовы мотоциклы… Итальянцы гоняют на них с утра до ночи, говорю тебе. А так ничего, нормальные ребята. Сам увидишь.

Свистун откинул парусиновый полог палатки, чтобы Ган мог войти. Рядом с центральным шестом стояла небольшая печка, сделанная из бидона из-под керосина. Свистун сунул в нее несколько веток и развел огонь. Он поставил на печь консервную банку с водой, бросил в нее щепотку чаю и достал еще две пустые банки в качестве кружек. Потом вытащил сковородку, все еще в жире после предыдущего использования, и начал смешивать стандартное тесто для пресной лепешки – мука, вода, сода.

– Варенья у меня нет, – извиняющимся тоном сказал Свистун. – Но зато есть немного светлой патоки. Купил за четверть цены.

– Я такой голодный, что вылизал бы даже этот жир.

Свистун размешал чай, кипящий и почти черный, и разлил его по банкам.

– Выходит, ты какое-то время был без работы?

– Да. С войны возвращаются ветераны. Калеки с медалями на груди. Мне с ними трудно тягаться.

Свистун сунул Гану в руку обжигающую банку с чаем, и тот взял ее своими загрубевшими пальцами, даже не поморщившись.

– Тебе отняли ногу?

– Да.

– Болит?

– До чертиков.

Свистун передернул плечами.

– А меня проще было бы убить. У меня бы смелости не хватило лечь под нож. При одной мысли об этом меня уже выворачивает наизнанку. – Он расхохотался так сильно, что по подбородку сбежала струйка слюны. – Вот что бывает, когда у человека вся семья состоит из сплошных баб! Это делает мужчину мягким, как масло!

– Ну и как там твои девочки? – Ган вспомнил пятерых его дочерей, все погодки, светловолосые и славные. Свистун не мог смотреть на них без слез, любовь изливалась из его глаз в буквальном смысле.

– Все замужем. За нормальными мужиками. Слава богу! Никто из них не пьет и волю рукам не дает. – Он с гордостью улыбнулся. – Угадай, сколько у меня внуков?

– Ну, и сколько?

– Двенадцать! А хочешь знать, сколько из них девочек? Одиннадцать! – Свистун сиял, даже когда вроде бы жаловался. – Одиннадцать девчонок, черт побери! Как будто у меня в жилах не сталь, а сахарный сироп. Ну как это может быть, чтобы у такого старого черта, как я, были сплошные девчонки в семье?

Ган, ухмыляясь, прихлебывал чай, пока Свистун разогревал сковороду. Растопленный жир шипел и пузырился вокруг клякс теста, и от этих запахов желудок его начал урчать и жалобно стонать.

– А моя жена… Ты еще помнишь мою Пиппу? – спросил он.

– Конечно. Такая же красивая, как девочки.

Глаза у Свистуна заблестели.

– Она умерла. Давно уже. – Он ткнул в подрумянившуюся лепешку вилкой и перевернул ее – во все стороны полетели брызги яростно зашипевшего жира. – Иногда жутко скучаю по ней. И неважно, сколько ее нет, все равно по-прежнему больно. – Он ударил себя в грудь. – Прямо вот здесь. Как будто не хватает чего-то. Боже, как же я по ней скучаю!

Ган задумчиво смотрел на банку, над которой поднимался пар. Он думал о своем, и мысли эти накатывали волнами.

Свистун поставил оловянную тарелку и выложил в нее лепешку, раздувшиеся края которой мгновенно запеклись от горячего жира. Он полил лепешку патокой, и на нее сразу же слетелись мухи. Приятели ели молча, держа еду одной рукой, а другой отгоняя навязчивых насекомых.

– И какую работу тебе дали? – спросил Свистун.

– Копать.

Он перестал жевать:

– Что, под землей?

– Да.

– А когда ты копал в последний раз?

– Точно уже не помню. – Ган щурился от дыма, выходившего через отверстие вверху палатки. – Лет пятнадцать назад… может, двадцать.

– Так какого черта ты лезешь туда?

– Я же говорил. Нужна работа.

– Нет. Нет. Не-е-е-т! – Губы Свистуна выразительно скривились. – Чересчур много времени прошло, приятель. Ты слишком долго находился на поверхности, и, если спустишься туда снова, это просто убьет тебя. Не делай этого!

– Я должен.

– Нет! – Остаток лепешки Свистун проглотил, не разжевывая. – Послушай меня, Ган. Если ты долго не копал, очень тяжело вернуться к этому занятию. Солнце меняет человека: в его легкие снова проникает свежий воздух, и он ему нравится. А когда опять спускаешься под землю, это как будто кто-то сунул тебя головой в воду и держит там.

Ган продолжал жевать лепешку, теперь уже не чувствуя ее вкуса.

– У меня нет выбора.

Его приятель почесал волосатую грудь сломанными ногтями:

– Черт, жаль, что я не могу взять тебя с собой на сортировку. Я делаю это так давно, что управляющие уже не видят разницы между мною и машиной. Очередь из тех, кто ждет, пока я помру, чтобы занять мое место, выстроилась на милю, не меньше. Черт, жаль, что я не могу взять тебя к себе!

Вскоре исчез последний кусок лепешки, оставив жирное пятно на тарелке. Мухи принялись за еду, не беспокоясь, что их могут прихлопнуть.

– Пойдем. – Свистун встал и направился к выходу из палатки. – Я покажу тебе территорию.