Чета Маллой понимающе закивала.

– А что это за шум? – спросил он.

– Мы были вынуждены запереть женщин в сарае. Надеюсь, вы не против, – сказал диакон. – Я подумал, что так будет безопаснее для всех, пока не закончится это суровое испытание. Мы уже почти загрузились, так что через минуту уедем и не будем вам мешать.

Во рту у Леоноры пересохло. Полисмен запер заднюю дверцу одного из грузовиков, оттолкнув от проема маленькую черную голову, и сел на место водителя, высунув толстую руку в открытое окно. Из-за зарешеченной дверцы фургона тянуло запахом мочи и рвоты. Вопли затихли, их сменил мучительный скулеж.

– Алекс, можно тебя на пару слов? – с отчаянием в голосе торопливо проговорила она.

Тот подмигнул диакону и его жене.

– Прошу извинить, я на минутку. – Отойдя в сторону, Алекс прошипел, продолжая для виду улыбаться: – Не делай этого, Леонора! Маллой в этой части Австралии знают всех и каждого. И я не хочу, чтобы ты устраивала сцены.

У нее был только один шанс и один аргумент. Это должно было сработать.

– Алекс, мне кажется, кое-что ты все же не продумал.

– Правда? – Он вызывающе скрестил руки на груди. – И что же это, дорогая?

Она сглотнула:

– Сколько аборигенов работают у тебя скотоводами?

– Двенадцать. А что?

– И сколько ты им платишь?

– Немного.

– А они хорошие работники?

Глаза его подозрительно прищурились.

– Надеюсь.

Леонора привлекла его к себе и прошептала:

– Мне кажется, в данный момент аборигены выгодны для тебя. Пока у них есть работа и их не трогают, они вполне безобидны. Но если мы отнимем у них детей, они просто уйдут, и тебе придется нанимать новых скотоводов, причем из белых. – Алекс задумался, и она осмелела. – Кроме того, совершенно непонятно, как отреагируют твои люди, когда вернутся и выяснят, что их детей забрали. Я слышала разные истории, Алекс. Они могут сжечь постройки, сжечь дом. Они изрежут изгороди. Они могут даже убить твоих лошадей.

Алекс встревоженно замер, во взгляде его появился металлический блеск. Дверь заскрипела, но пока не поддавалась… Тогда она схватила его за руку:

– Если ты сделаешь это, Алекс, мне будет слишком опасно оставаться тут одной.

Он расправил плечи и погладил ее по голове:

– Мои люди защитят тебя.

– Они же целыми днями на выгонах, ты сам знаешь. – Она крепче сжала его руку. – У меня не будет другого выхода, кроме как отправиться к тебе на рудник, Алекс. Я остановлюсь в нашем городском доме, и мы сможем каждый вечер ужинать вместе. – Улыбаясь, хотя с трудом подавляла тошноту, она погладила его руку. – Да, действительно может получиться очень здорово.

Дверь не выдержала и распахнулась настежь…

Алекс нервно откашлялся.

– В твоих словах есть определенный резон. – Он ущипнул ее за подбородок. – В конечном счете, в тебе, вероятно, есть что-то от здравомыслия твоего дядюшки.

От такого прикосновения Леонора сжалась, но улыбнулась еще шире. Алекс взглянул через ее плечо.

– Маллой будут разочарованы.

– Просто скажи, что мы берем на себя ответственность за этих детей. А потом сделай богатое пожертвование, и они будут считать тебя самым рассудительным и щедрым человеком в округе. – Леонора прильнула мужу и положила голову ему на грудь, хотя в эту минуту всем сердцем ненавидела его.

Супруги Маллой выслушали Алекса, опустив голову, – их важная миссия лопнула, как мыльный пузырь. Полисмены ворчали, отпирая дверцы грузовиков и позволяя ускользнуть плодам стольких трудов. Выскочив, одни дети оставались во дворе, другие со слезами убегали в буш. Один из полицейских забросил ружье за спину и помог им поднять щеколду на воротах сарая. Оттуда ринулись матери, ослепленные солнцем и горем. Они сталкивались, высматривая своих детей, и, когда те бросались им на шею или хватали их за ноги, раздавался новый всплеск воплей и причитаний.

Леонора с трудом крепилась, слушая все эти всхлипывания и рыдания. От такого ужаса и жестокости она с трудом стояла на ногах.

Пустые полицейские грузовики, громыхая, уехали. Набив карманы деньгами, жадные Маллой покинули их ферму и отправились дальше «спасать» следующую партию детей, отрывать аборигенов от их семей, калечить жизни, забирая у матерей сыновей и дочерей.

Алекс подошел к Леоноре и поцеловал ее в макушку, а она мысленно пожелала ему скорее умереть.

Ган потер плечо, затекшее от лежания на твердой земле. «Похоже, старость первым делом добирается до костей, – подумал он. – Костный мозг густеет, суставы становятся жесткими, как будто просят смазки. Кровь превращается в желатин, кожа высыхает и трескается, покрывается пятнами, волосы выпадают». Он провел языком по деснам. Зубов у него не было, если не считать нескольких стертых пеньков на нижней челюсти. Глаза и уши тоже постарели, отчего картинка мира стала дрожащей и какой-то далекой. Мороз ощущался холоднее, жара – жарче, а между этими двумя состояниями лежали боль и усталость.

Ган пристегнул деревянную ногу и взял свой обед – полбуханки хлеба и банку сардин. Выйдя из палатки, он вместе с остальными рабочими муравьями заковылял навстречу солнцу и зияющей яме рудника. Сегодня он прощался со светом и спускался во тьму, туда, откуда пришел, в место глубоко под землей, прятавшее его от прекрасного мира наверху.

При каждом шаге земля под ним вибрировала, отдаваясь ударными волнами в здоровой ноге и дребезжащим стуком – в деревянной. По колее, толкаясь и сталкиваясь, двигались железные вагонетки, со стороны плавильных печей доносился грохот поршней и тяжелые удары стальных молотов. Удушливый воздух был пропитан запахом нефти и руды – здесь смрад подземелья боролся с кислородом, поступающим с поверхности. Ган миновал груды эвкалиптов, мертвых стволов деревьев, которые ждали своей очереди, чтобы отправиться в забой на подпорки или в топку. Он оглянулся назад, туда, откуда только что пришел. Лагерь был уже далеко. По спине его, от позвонка к позвонку, медленно пополз страх.

– Имя?

Ган стоял перед темным входом в шахту. Учетчик постучал кончиком карандаша по своему планшету.

– Имя! – гаркнул он во второй раз.

Гану мучительно хотелось уйти.

– Ган.

– Спускайся!

Ему хотелось отвернуться от этого шума, от запаха, от чернеющей бездны и убежать к свету, в свою маленькую парусиновую палатку. Но ноги сами двинулись вперед и ступили на холодный пол металлической клети. Рядом с ним встал еще шахтер. Он был смуглый, возможно румын, и кожа у него была скорее зеленой, чем белой. Зеленый человек, сдвинув брови, раздраженно смотрел черными глазами на Гана и, казалось, видел его насквозь. Ган отвернулся, но шахтер продолжал пялиться на него, потом перевел взгляд на его деревянную ногу, и глаза его стали еще чернее. Гану был знаком этот взгляд. Ни один из шахтеров не хотел, чтобы ему напоминали об опасностях, подстерегавших под землей.