– Но почему так? Пусть уж тогда спят по очереди.

– Кроме малышки, есть еще и старшая девочка, ею тоже надо заниматься. Говорила Полине: наймите няньку или хотя бы пусть кто-то приходит готовить. Так нет же. Саша, видите ли, не любит посторонних. Саше еще надо каждый вечер готовить свежий ужин, хоть и ночует он дома теперь через раз. Несмотря на это, все должно быть как положено. Мне теперь кажется, что она уже просто совершенно не в состоянии посмотреть на все происходящее трезво, а если, не дай бог, это случится, тут же превратится в каменное изваяние.

Скоро я ее увижу. Я увижу вас, Полина Алексеевна.

К одиннадцати Люсинда настойчиво затарабанила в стенку. Валентина удалилась, и началась обычная рутина. В обед из глубин нашего заведения показались оперативники, как оказалось, не без дела проведшие последние несколько часов: папка для бумаг распухла и стала в два раза толще, чем была утром. У меня забегали беспокойные мысли.

– Ну что, ребята, всех нашли, кого искали?

– Почти. Один в коме после трепанации, так что, девочки, просим позвонить, когда очухается. А еще одного, судя по всему, самого резвого, не хватает. Похоже, это он пацану голову проломил. Точно больше никого ночью не было?

– По журналу – нет.

– Могли не записать?

– Когда побои, фиксируют всегда.

– Ну ладно. Будем искать.

Парни удалились, и в тот же момент страшно неприятный пазл сложился сам собой. Очень, очень может быть. Вовке звонить не хотелось, и, скорее всего, это было пока бессмысленно. Свекровь также не выходила на контакт, значит, пациент скорее жив, чем мертв.

Только не сейчас. Сейчас я не могу думать об этом. Будь что будет.

События в этот день текли размеренно-напряженно, не зашкаливая и не отпуская, без заковырок и подвохов, трудных диагнозов и пьяных братков с пером в животе. Одно мешало: парацетамол исчерпал свои возможности еще до обеда, а к вечеру лоб опять превратился в раскаленную сковородку. Отдохнуть возможности не было: пневмонии, героиновые передозировки, многодневные празднования осенних свадеб и других семейных торжеств с исходом в расплавленные гнойные желчные пузыри или тяжелые панкреатиты. Вокруг все крутилось, а голова все сильнее и сильнее давала о себе знать. Пролетая мимо маленького тусклого зеркала на посту, я увидела воодушевляющую картину: опухший красный нос, чернота вокруг глаз и нездоровый румянец, как у чахоточной барышни начала девятнадцатого века.

Я настоящий суперкрутой доктор, потому что сапожник без сапог.

Однако организму было абсолютно все равно до моих дурацких выводов и теорий, в одиннадцать вечера он объявил окончательную забастовку и начал поднимать температуру. Каждый градус вверх отзывался тяжким набатом в голове. Из последних сил я дописывала карточки на посту и в конце концов не заметила, как задремала. Люся растолкала немощное существо, подала очередной носовой платок, а потом, видимо, осмыслив за меня ситуацию, потащила мое чахлое тело в рентген-кабинет. Ничего неожиданного и из ряда вон выходящего, собственно, не произошло: гайморит оказался двусторонний, махровый и не оставлял никакой надежды, что все рассосется как-нибудь само. Я попыталась закрыть глаза и представить себе, как оно там выглядит, не на снимке, а вживую. Как тогда, у Вовки. Но ничего не получилось. Лор-врачи дежурили на дому, остальные были кто где: кто в операционных, кто в ординаторских, и консилиум на этот раз состоял из Шурочки, Люси и Алины Петровны. Мое участие в голосовании отклонено большинством голосов. Люся озвучила вердикт твердо и безапелляционно, не обращая никакого внимания на мое жалкое попискивание:

– Так, девочки, посылаем машину за Петровой. До утра она у нас тут совсем ласты склеит.

– Люся, я тебя умоляю: первый час, ну пусть человек поспит, давай утром позвоним, – попросила я.

– Это вы, Елена Андреевна, теперь сами себе рассказывайте. Это же надо, такой гайморитище разрастить! А утром уже будет менингит.

– Люся, да ничего не будет до утра.

– Будет, будет. Шура, иди звони.

На меня напала окончательная хандра: живо нарисовалась картинка, как заспанная шестидесятилетняя заведующая лор-отделением Лариса Михайловна Петрова поднимается вместе со мной в свой адский процедурный кабинетик в ночной тишине. Боже, как стыдно! А я еще ругаюсь на больных, что они, сволочи такие, дотягивают до последнего. Какой стыд. Бедная Петрова. Тут же некстати нарисовался совершенно помятый Славка; выглядел он не намного лучше меня, с красными от многочасового напряжения глазами и с совершенно сгорбленной спиной.

Точно в старости будет такой же крючок, как тот дедушка из моего окна… только, я надеюсь, без медалей…

Славка мельком взглянул на снимки, присвистнул и сел рядом у окна ждать Петрову. Всем было весело, кроме меня, а больше всех издевался доктор Сухарев:

– Людмила, а давайте-ка мы эту пионерку сами сейчас пропунктируем? Даже нет, давайте уже ей сразу лоботомию. А то я, можно сказать, обделен как специалист в опыте с такой знаменитой операцией. А что? Пусть пожертвует собой на благо человечества.

Люся курила прямо на посту и напряженно всматривалась в темноту окна.

– Да я бы ей и аппендицит заодно удалила, и желчный, и еще что-нибудь ненужное. Чтобы неповадно было на работу таскаться целую неделю в таком виде. Ну ничего, сейчас Петрова приедет, мало не покажется.

На тот момент я уже смирилась с неотвратимостью двустороннего прокола гайморовых пазух, надеясь получить хоть какое-то облегчение: комната пыток очень скоро откроет передо мной свои двери.

Петрова приехала минут через тридцать. Она поздоровалась со всеми, не высказав ни словом, ни жестом ни малейших признаков недовольства, быстро взглянула на снимок и потихонечку поплелась со мной в лор-отделение на седьмой этаж. В лифте мне страшно хотелось выразить все свое сожаление и искреннее раскаяние за ужасный поступок, ведь бедного, и так по уши загруженного пожилого человека согнали с кровати из-за моего разгильдяйства.

– Лариса Михайловна, простите меня, дуру. Никак не могла сообразить, что со мной. Люся диагноз поставила. Меня уже все обругали, готова провалиться перед вами сквозь землю.

– Леночка, не переживайте. Это все ничего. Мы все через это прошли. Я еще девчонкой на Ямале работала участковым доктором, вот и доездилась на собачьей упряжке в метель и холод. Так и не смогла потом детей завести. Живем с мужем, как бобыли. А нос-то мы вам полечим, все пройдет.

Слезы совершенно несанкционированно полились рекой, параллельно провоцируя дополнительные потоки из носа и усложняя предстоящую мне экзекуцию. В процедурке ожидала гробовая тишина. Петрова пару раз смачно зевнула, накинула халат и привычным движением отбросила стерильное белье с процедурного стола. Звуки бряцающих об лоток инструментов разрезали пространство. Резкие запахи, огромные шприцы – все взвинчивало до невозможности. Пришлось приложить огромные усилия, чтобы сдержаться и не выдать свой страх. Но руки врача, как говорят хирурги, не пропьешь. Ничего страшного не случилось, и все оказалось лишь слегка больно и неприятно. Особенно горка зеленой жижи в лотке, вываливающаяся из моего носа. Я старалась не опускать глаза вниз, а смотреть на большие старомодные очки Петровой, ее мелкие добрые морщинки, тонкий вздернутый девчачий нос.