висок. – Нет, мне кажется, единственное, что я могу предпринять, – это вернуться к Наде и посмотреть, сможем ли мы раздобыть какие-нибудь фальшивые документы для Алины. Это наш единственный шанс на успех. – Томаш сжал мою руку, и я кивнула. Генри широко развел руками. – Сделать это всегда было достаточно сложно, но наша проблема усугубляется недостатком времени, потому что… Если мы следуем плану – все должно произойти завтра.

– Завтра?! – Я поперхнулась, и если раньше я чувствовала беспокойство, то теперь меня ещё сильнее тошнило от страха. Я быстро заморгала, изо всех сил сдерживая слезы. Взгляд Генри был сочувствующим.

– Мне очень жаль, Алина. Обычно Якуб ездит с сопровождающим и не может так рисковать. Сегодня нам повезло, но могут пройти месяцы, прежде чем это повторится.

– Нет, все в порядке, – заверила я и упрямо вздернула подбородок. – Со мной все будет в порядке.

– Надя в курсе всего? Она сможет позаботиться о моих друзьях, когда я уеду? – спросил Томаш. Генри кивнул, и Томаш выдохнул. – Ладно, тогда все хорошо. И все же мне нужно будет повидаться с ними – хотя бы с Евой и Саулом.

– У тебя есть такая возможность, – пробормотал Генри.

Он дал нам указания, как добраться до места встречи, находящегося недалеко от моего дома – в стороне от главной дороги, на окраине Тшебини. Он поднялся наверх и исчез, оставив нас с Томашем наедине.

– Сколько у нас времени?

– Около одиннадцати часов, – проговорил Томаш.

– А если Генри не сможет найти мне паспорт?

– Мы все равно поедем! – решительно сказал он. – Мы с тобой находчивые, любовь моя. Доберемся до лагеря и найдем способ проникнуть внутрь. Я обещаю тебе.

Я выдохнула и кивнула.

– Есть только одна вещь, кроме пальто, которая мне нужна. – Я взяла его за руку и повела в свою спальню. Отодвинула в сторону рисунки Эмилии, сложенные в ящике стола, и показала мамино кольцо.

– Мама отдала его нам. Для нашей свадьбы, – прошептала я, осторожно беря колечко. В этот момент я так живо вспомнила ту ночь, когда она подарила мне его, и как ужасно грустил Томаш, уезжающий в колледж. Та наивная Алина теперь казалась мне подругой, с которой я давно потеряла связь. Томаш нежно поцеловал меня в лоб.

– Как только мы выберемся из этой богом забытой страны, Алина, я сделаю тебя своей женой, – пообещал Томаш. – Первый же священник, которого мы увидим… Я надену это кольцо тебе на палец, и все будут знать – я твой, а ты моя.

– Оно слишком велико, я не могу его носить, нам придется найти не только священника, но и ювелира. – Я рассмеялась, но на глаза снова навернулись слезы. Я на мгновение прикрыла веки, а затем напряженно прошептала: – Если мы можем еще пять минут посидеть с лампой, я зашью его в подол своего пальто, чтобы оно не потерялось в дороге.

– У нас есть немного времени – не спеши. Осмотрись и попрощайся. Я знаю… – Он помолчал, а потом прошептал: – Любовь моя, я понимаю, как это нелегко. Я понимаю, насколько это ужасно. Если бы был какой-то другой способ…

– Мама велела бы мне перестать хандрить и приняться за дело, – решительно произнесла я. – Что ж, я могу хандрить и реветь в кузове нацистского грузовика, который, возможно, повезет нас к нашей гибели.

– Гибели?! – Томаш рассмеялся и покачал головой. – К свободе, Алина. И я буду рядом, буду обнимать тебя. Я буду обнимать тебя всю эту чертову поездку!

– Тогда я легко все это перенесу. – Я улыбнулась ему и поверила в это всем своим сердцем, сказав: – Пока ты со мной, я могу пережить все.

Глава 30

Элис

Пока мы едем в Тшебиню, Зофия дает мне урок истории – краткое изложение жизни в Польше, вплоть до распада социализма и вступления страны в Евросоюз. Я спрашиваю ее о могилах и памятниках, которые видны тут и там вдоль обочины. Какие-то из них тщательно продуманы, другие достаточно малы, и были бы почти незаметными, если бы не цветы или фонари, стоящие на земле рядом с ними.

– Некоторые из них в честь святых или Пресвятой Богородицы, – объясняет она, указывая на каменный памятник, украшенный голубыми лентами. – Вот этот, например, с недавнего фестиваля в честь Девы Марии. Другие – в память о погибших. Есть и современные, и очень, очень старые, и многие из них относятся к военному времени. В сельской местности повсюду есть могилы, а в Варшаве было еще хуже. Я видела фотографии могил, наспех сделанных прямо на улицах – ни надгробия, ни способа увековечить память человека. – Она тяжело вздыхает. – В той войне погибло шесть миллионов польских граждан. Масштабы смертей и страданий невообразимы для нашего современного сознания.

После этого мы некоторое время едем в тишине. Вскоре сворачиваем с шоссе в Тшебиню, и я сразу понимаю, что это промышленный город. Окраинные кварталы застроены крупными фабриками и предприятиями, явственно ощущается загрязнение воздуха. Когда мы подъезжаем к жилому району, Зофия мимоходом тычет указательным пальцем в сторону полуразрушенного здания слева.

– Вот единственная синагога, которая осталась здесь после войны, – говорит она. – В начале войны в городе проживало несколько тысяч евреев – четыре синагоги, процветающая община. К концу войны все они исчезли. Эта синагога не используется и находится в плачевном состоянии. Невозможно возродить сообщество, когда некому заняться восстановлением.

Я вытягиваю шею, чтобы оглянуться на синагогу, которая исчезает вдали, и я не знаю, что на это сказать. Конечно, мы проходили ту войну в школе, но никогда в деталях, и она всегда казалась не совсем реальной – она казалась слишком большой, слишком жуткой и слишком чуждой, чтобы на самом деле произойти так недавно.

Я вдруг снова вспоминаю о нежелании Бабчи и Па поделиться эпизодами из своей жизни здесь и задумываюсь обо всём, что они наверняка видели и испытали, о чём я теперь никогда не узнаю, независимо от того, насколько хорошо пройдет эта поездка. Что происходит, когда теряются подобные семейные истории? Что происходит, когда не остается никого, кто может поделиться своим опытом, или когда кто-то просто не в состоянии заставить себя поделиться им?

Не в первый раз я жалею о том, что на все мои вопросы о войне бабушка отвечала: «Это было ужасное время, я не хочу об этом говорить». Как бы мне хотелось, чтобы она сказала что-то другое! Что-нибудь большее. Может быть, если бы она смогла поделиться частью своей истории, я бы извлекла из нее уроки, я