вид:

250 Вот-вот пробудится и снова полетит.

Кто б ни был ты, поэт, решайся ныне смело,

Трудись и заверши победы славной дело.

Довольно ли тебе свидетельств наконец?

Трудись. Красноречив великий образец.

Ты нам пример подай, чтоб мы решились тоже.

Коль одиночество тебе всего дороже,

Коль пред твореньями великих вновь и вновь

Ты трепетом объят,[134] твоя пылает кровь,

Коль строки их в тебе рождают вдохновенье

260 И пламенный восторг, и к творчеству стремленье,

Трудись, чтоб новые богатства показать,

Что нашим критикам по нраву отвергать.

Умолкнет ропот их и давний, и неправый,

Когда сияние невиданное славы

Зажжется над челом пылающим твоим.

Красой блистающий холодным, неживым

Толпе бесчувственной паросский мрамор[135] мнится.

А мастера резец в нем прозревает лица,

В изгибах тайных жизнь, движение следит.

270 Весь олимпийский сонм в том мраморе сокрыт.

Венеры красота в нем высшая таится,

И мышцы напряглись, по жилам кровь струится,

Змеящимся; крепки Геракла рамена,

Держащие легко Атланта бремена.[136]

Покровы плотные железу уступают,

Тончают, падают, доколь не воссияют

Кумиры., коими наш взор навек пленен:

Се — украшение бессмертных Аполлон,[137]

Се — тот, кем сражены чудовища Немеи,[138]

280 Се — мудрый Трои жрец,[139] чью плоть терзают змеи,

Се — иудеев вождь,[140] защитник и пророк:

В сем камне мыслящем присутствует сам Бог.

Из глубины его раздаться вновь готово

Мир сотворившее Божественное слово.[141]

Так пусть и в наши дни,[142] о, не один творец

Античности высот достигнет наконец!

Увенчан лаврами Вергилия, Гомера,

Бессмертье обретет, достойный их примера.

Тропой нехоженой пройдет в свой славный час,

290 Как шли бы древние, живи они средь нас.

Природа, ты одна будь для поэтов ныне

Источником чудес, пророчицей, богиней.

Пусть песнопенья их, Фетиды[143] сон храня,

Престанут возрождать из волн сиянье дня.

Пусть Музы давние оставят заблужденья,

И Каллиопа[144] впредь, прослушав наставленья

Урании-сестры,[145] возвысит лиры тон,

И языком богов заговорит Ньютон.

О, если бы и мне... Но что за ропот новый,

300 Нежданный натиск сей и более суровый?

О, Франции язык, ужель в тебе вина[146]

И участь жалкая твоя предрешена?

Иль немощных умов, быть может, прилежаньем

Ты лености их стал, позора оправданьем?

Нет переводчика, довольного собой,

Ни сочинителя поэмы препустой

Иль множества стихов, напыщенно-холодных,

Который с важностью в строках не скажет вводных,

Что если стиль его слегка вас утомит

310 Своею тяжестью, и вскоре усыпит,

И если скован стих, негармоничный, вялый,

Не автора — вина, талант его — не малый,

Достоин на успех он притязать всегда,

Но речь французская, и в этом вся беда,

Сухая, бледная, стесненная, — несмелым,

Неясным сделала его и неумелым.[147]

А Депрео, Расин, Лебрен или Бюффон[148]

Винят ли нашу речь во множестве препон?

Иль под пером Руссо[149] они не исчезают?

320 От Монтескье[150] она ль коварно ускользает

Непокоренная? О, нет, у них она,[151]

Стремительна, остра, насыщена, плавна,

Умеет в глубине их душ обогатиться

Живыми красками и вмиг преобразиться!

Предметы все туман от рифмача сокрыл,

И взором быстрым он их сути не схватил,

И мыслей сбивчивых его нагроможденье

Неточное в словах находит выраженье.

Не может он пройти намеченным путем,

330 Не совладать ему с упрямым языком.

А тот, кто демона господство ощущает,[152]

Сих мук не ведает: он мыслит, он мечтает,

Нежданная в душе его кипящей речь

Родится с мыслию, спешит ее облечь;

Во власти гения, он под диктовку пишет,

И целый мир живет, и движется, и дышит,

Родник поэзии немолчный и святой —

Слова и образы в его мозгу толпой

Проносятся, придут они к согласью сами,

340 И стройным сразу все предстанет перед нами.

Как Ио[153] бедная, забывшая покой,

Нещадным оводом терзаемая в зной,

Напрасно чрез леса несется и долины

И погружается в бурлящие стремнины,

Так пламенный поэт в безумии благом,

Кипучих полон дум, с пылающим челом,

Тревожен, мечется, бежит в лесные чащи,[154]

Чтоб угасить огонь, в мозгу его горящий,

И бога, из груди исторгнув, воздохнуть.

350 И вот уже сей бог, его томящий грудь,

Раскован, изнесен лавиною созвучий;

Пленяет и влечет поток стихов могучий.

Над словом новая, невиданная власть,

Картины чудные, в которых дышит страсть,

Природы красками расцвеченные живо,

Течение стиха, то мерно, то бурливо, —

Смятенье все несет сердцам или покой,

Все в памяти навек сохранено людской.

Так из главы отца, прекрасная собою,

360 Минерва восстает,[155] уже готова к бою,

В шеломе и с мечом, в доспехе, что страшит

Горгоны образом,[156] чей смертоносен вид.

Красой тосканское наречие прельщает,[157]

Уступчиво, как воск, что форму обещает

Принять удачную и в немощных руках.

Когда, гонимые нуждой, взметая прах,

Тьмы варваров, побед обрушив бремя злое,

Отмстили римлянам господство мировое,

Повсюду говор их, суров и некрасив,

370 Раздался, чистоту латыни замутив.

И братья-языки из странного смешенья

Родились в те века; сменяясь, поколенья

Путями разными их розно пронесли

И нечувствительно до блеска довели,

Свершили множество чудес, трудясь победно,

Но варварская ржа не сведена бесследно.

В кастильском[158] выспренность надменная жива,

Близ Тахо[159] резкие еще звучат слова,

Которые принес араб неукротимый.[160]

380 А мягкость, грация тосканцами любимы,

На их устах живут; лишь Сены глас родной

Исполнен грации и гордости прямой.

Но трудный наш язык боренье предлагает,

И лишь искусное перо