мир ей покорить сумел!

Земля, совлекшая пред взорами Бюффона[101]

120 Покров со своего таинственного лона,

Своих семян, холмов — наследия зыбей,[102]

Густые облака, нависшие над ней,

Парами черными питающие грозы,

Враждебная зима, ведущая морозы[103]

Из северных пещер, своих больших дворцов,

На высях горных снег — печать ее шагов;

Стеклянный зоркий глаз,[104] что дали проницает

И ускользавшие светила настигает,

Идущие своим рассчитанным путем,

130 Что начертал Байи[105] нам золотым пером;

Движения комет, послушные Кассини,[106]

Магнит, что корабли ведет по бездне синей;

Кибела[107] новая и чудеса земли,

Ясонам[108] наших дней представшие вдали,

Как много образов высоких и сюжетов

Рождается из сих обширнейших предметов!

В неведомых краях, среди лесистых гор,

Близ Куско древнего[109] сокрыты до сих пор

Запасы золота и кладезь песнопений,

140 Богатый славою — к нему стремится гений.

Марон или слепец великий[110] в наши дни

Когда б воскреснули, ужель могли б они

Бездумно пренебречь богатыми дарами,

Что с щедростью такой наш Пинд[111] раскрыл пред нами?

Они бы черпали в том кладезе не раз.

Тогда предметы те, что возмущают вас,

Что вы встречаете с презреньем, величаво,

Одни бы нравиться у вас имели право.

Все прочие тогда попали б под запрет.

150 Радели б вы о том, чтоб молодой поэт[112]

Был верен образов намеченному кругу,

Вменили б древним их в бесспорную заслугу.

Но кто прельстительней, и зримей, и верней

Мог воплотить в слова бесплотный мир идей?

Чьи звуки дивные нежнее слух ласкали

И в душу, чистые, сильнее проникали?

Но были таковы и нравы, и закон,

Что Музы в те века не ведали препон.

Так что ж, душа и мысль свободны и крылаты.

160 Летим, познаем то, чем древние богаты.

Эпоху посетим,[113] когда собою быть

Смел вольный человек и мыслей не таить.[114]

Там Цицерона[115] глас мы различаем властный,

Им обличен Веррес,[116] сражен Цетег опасный,

И Катилину[117] он бестрепетно клеймит.

Грохочет Демосфен,[118] и страстная гремит

Перикла[119] речь, сердца восторгом наполняя,

Волнуя Грецию, страша, воспламеняя.

Величье древних игр увидим заодно.

170 Вот море целое в бассейн заключено![120]

Сраженье двух флотов здесь огласит просторы,

Властителей земных увеселяя взоры.

Земля Пелопсова![121] На празднествах твоих

Покажет Эпидавр[122] нам скакунов лихих.

Сплетают им венки Немея и Элида;[123]

Услышим, как толпа при звуках Еврипида[124]

В безумии святом на сотни голосов

Поет: ”Амур-тиран и смертных и богов!”

Дарованное нам блаженство слуха, зренья,

180 Вернувшись, претворим в бессмертные творенья.

Нектар с античных роз в мед песен превратим

И древних красками наш образ воплотим.[125]

От древних светочей возжечь посмеем пламя,

Мысль нашу облечем античными стихами.[126]

Но те лишь вымыслы нас радуют вполне,[127]

Что Геликон[128] рождал, быть может, скажут мне.

Но мифы, божества и небыли чудные,

Созданья гордых Муз, одни для Муз родные;

А наши истины, плоды прилежных дум,

190 Безрадостны на вид и угнетают ум.

Им веришь нехотя, они суровы, странны,

Бедней, чем древности блестящие обманы.

Вот то, о чем твердят и в прозе, и в стихах,

В словах к читателю, в объемистых трудах.

Но не природы ли, скажите, отраженье

И не дитя ль ее бессмертное творенье?

И мироздания ужель извечный строй

И лад незыблемый, светил подвижных рой,

Вся эта истина великая природы

200 Ничтожнее, чем то, что в древности народы,

Измыслив мастерски, природой нарекли

И так блистательно в движенье привели?

Но наши истины сокрыты, как святыни,

И темный их язык для многих чужд поныне.

Народ не знает их. Так вот что лишний раз

О, Музы, подстрекнуть должно, конечно, нас!

Поэзия могла б стяжать венец преславный,

Те тайны преложив на свой язык державный.

Царицы этой власть не ведает конца,

210 И звучный глас ее чарует все сердца.

Нам новую красу она являет смело:

Восторженным хвалам не будет ведь предела.

Коль новые она предметы воспоет,

Те песни вслед за ней подхватит весь народ,

И, прежде скрытое густыми облаками,

В одно мгновение освещено лучами.

А скованных умов ей жалоба смешна,

Что слов и мыслей, мол, вся в прошлом новизна.[129]

В цветах и с лирою, беспечна и прелестна,

220 Дань восхищения сбирая повсеместно,

В пустыню, юная, она идет и там

Сокровища найдет, неведомые нам.

Коль взор ее на куст запахнувший слетает,

Тот радостно дрожит и розой расцветает.

Но с небрежением ее минует взор

Цветы увядшие, чей красочный убор

Касанья многих рук успели обесцветить.

Еще возможно ей, волшебнице, приметить

Цветы, поникшие под грубою рукой,

230 Их нежно воскресить и унести с собой.

Ей ведомы одной восторги золотые,[130]

Умов пылающих фантазии живые,

Мечты мгновенные, которыми богат

Воображенья мир — видений милых ряд.

Их сокровенный свет вовеки приземленным

Не явится умам[131] со взором помраченным.

Она одна словес прозрачной пеленой

Сих призраков облечь умеет быстрый рой.

Так жидким золотом с высоких финских сосен

240 Янтарь, дитя небес, стекает, светоносен,

И мошку в воздухе порою застает

И в глубь морскую с ней тогда стремит полет.

Суровой Балтики омытые волнами,

Усеятся брега бесценными слезами,[132]

Где Висла, завершив свой величавый путь,

И Неман среди волн морских спешат уснуть.

Искусству послужить должна краса такая —

Гробница из смолы, где мошка, как живая.[133]

В прозрачном золоте ее как прежде