мыслей вызвало во мне зрелище этих тайком выведенных букв; этих густо исписанных узких листков, скрывавшихся от взора тюремщика! Время уже коснулось их, и я разворачивал эти рукописи с такой же осторожностью, с какой, как я видел некогда в Неаполе, разворачивали свитки Эпикура и Анакреонта[57]. Природная стихия почти разрушила их прекрасные творения, а наши еще более ужасные междоусобицы долгое время угрожали произведениям одного из их славных учеников.

Между тем молодой поэт так и не был до конца удовлетворен своими опытами. Порой он сам отмечал непонятную мысль, слишком эллиптические обороты, слова, могущие вызвать возражение критиков. Он часто порицал себя, и я обнаружил места, подчеркнутые или отвергнутые его собственной рукой. Те из наших судей, для коих правильность — первейшее из достоинств, и коих красоты произведения трогают в меньшей степени, нежели недостатки оскорбляют, найдут в этом сборнике поводы для упреков — он был бы не столь объемистым, если бы я не должен был уважать определенные интересы[58]. Но, может быть, эти придирчивые умы вспомнят, что автор прожил лишь тот отрезок человеческой жизни, каковой обычно полон волнений и страстей. Если вы хотите от него безукоризненной правильности, идите требовать ее у могилы, поглотившей его в тридцать один год. От недозрелого ли плода, сорванного грозой, ждать сладости, которую он обретает осенью?

Его поэзия в целом очаровывает. Она обладает особенностью всех созданий гения: способностью завладеть вашими мыслями и перенести вас в свой мир. Я видел, как упоительный восторг испытывали самые требовательные умы, наиболее привыкшие в силу размышлений рассчитывать эффект тех или иных произведений мысли. Большинство его идиллий представляет собой образцы, композицию которых одобрил бы Феокрит[59], а его элегии отмечены пламенным вдохновением Тибулла[60] или грацией Лафонтена[61].

Но говоря о вещах, обессмертивших его имя, я забываю, что ему еще остается жить в заточении несколько дней и что я должен до конца выполнить возложенную на меня мучительную обязанность. Два брата Трюдены были его товарищами по заключению. Сюве[62], такой же узник, как и они, нарисовал его портрет. Это единственное оставшееся изображение Шенье[63] является в настоящее время собственностью г-на де Верака[64]. В Сен-Лазаре поэт посвятил мадемуазель де Куаньи[65] оду ”Молодая узница”, которую, наверное, невозможно читать без умиления. Накануне того дня, когда Шенье предстал перед судом, отец еще утешал сына, напоминая ему о его талантах и достоинствах. ”Увы! — отвечал он. — Г-н де Мальзерб тоже был достойным человеком!”

Он предстал перед трибуналом, не снизойдя до того, чтобы произносить речь и защищаться. Объявленный врагом народа, изобличенный в том, что он писал против свободы и защищал тиранию, он был также обвинен в странном преступлении — в заговоре с целью побега из тюрьмы. Он был приговорен к казни 7 термидора (25 июля 1794 г.), то есть за два дня до того момента, который разбил бы его цепи и который освободил всю Францию.

Братья Трюдены попросили разрешения умереть вместе с ним, но их сохранили для того, чтобы казнить на следующий день (на следующий день, 8 термидора!); тогда палачи радовались, если жертва видела кровь своих друзей на том месте, где предстояло пролить ее собственную.

В восемь часов утра Шенье поднялся в телегу приговоренных. В эти мгновения, когда так необходима дружеская поддержка, когда чувствуешь потребность раскрыть сердце, что скоро перестанет биться, несчастный молодой человек не мог ни выразить свою привязанность к тем, кого он покидал, ни узнать об их сожалениях. Быть может, в бесплодном отчаянии всматривался он в бледные лица своих спутников, обреченых смерти: ни одного знакомого! Из имен тридцати восьми жертв[66], направлявшихся той же дорогой, ему были едва известны имена Монталамбера, Креки де Монморанси, барона Тренка и того благородного Луазроля[67], который стремился к смерти, чтобы спасти сына, заняв его место. Но никто из них не был посвящен в тайну души Шенье; он, наверное, молил о том, чтобы думы его нашли отзыв, молил о сердце, родственном, по слову поэта, его собственному[68], и трепетал от надежды... как вдруг отворяются двери уже шесть месяцев запертой темницы и рядом с ним на переднюю скамью роковой телеги сажают его друга, соперника на поэтическом поприще, певца ”Месяцев”, блистательного, злополучного Руше.

Как они сожалели друг о друге![69] ”Вы, — говорил Шенье, — самый безупречный из наших граждан, обожаемый отец, супруг[70], вас приносят в жертву! — А вас, — отвечал Руше, — добродетельного молодого человека, вас ведут на смерть в расцвете гения и надежд! — Я ничего не сделал для будущего, — возразил Шенье; затем, ударив, себя в лоб, он добавил: Все же у меня там что-то было!” Это Муза, говорит автор ”Рене” и “Атала”, открыла ему его талант в минуту смерти[71]. Примечательно, что Франция потеряла[72] в конце последнего столетия три прекрасных восходящих таланта: Мальфилатра, Жильбера[73] и Андре Шенье. Первые два умерли от нищеты, третий — на эшафоте”.

Между тем телега продвигалась вперед. И сквозь волны народа[74], ожесточившегося от своих бед, их глаза встретились с глазами друга, сопровождавшего все это траурное шествие, словно отдавая им последний долг, и часто рассказывавшего потом злосчастному отцу, пережившему сына всего на десять месяцев, грустные подробности их конца.

В свои последние минуты они говорили о поэзии. Для них это было самое прекрасное на земле после дружбы. Расин стал предметом их беседы и последнего восторга. Им захотелось прочитать его стихи, быть может, затем, чтобы заглушить вопли этой толпы, издевавшейся над их мужеством и безвинностью. Какие строки они выбрали? Когда я задал этот вопрос человеку, чья память начала слабеть от бремени лет и пережитых несчастий, он заколебался с ответом. Он обещал мне постараться восстановить это воспоминание, справившись у тех, с кем он некогда им делился. Я пребывал в мучительном ожидании до той поры, когда спустя несколько дней и тоном некоторого равнодушия, весьма далекого от моего состояния, мне сказали: то была первая сцена ”Андромахи”[75].

Итак, они по очереди читали диалог, открывающий эту благородную трагедию. Шенье, которому первому пришла в голову эта мысль, начал и, быть может, улыбка в последний раз коснулась его губ, когда он произнес эти прекрасные стихи:

Безмерно счастлив я, что встретился с тобою!

Быть может, я теперь не так