гоним судьбою?

Столь милостиво здесь она столкнула нас,

Что, мнится, гнев ее теперь чуть-чуть угас.

Эти чувства жили в его сердце; они объясняются эпохой, в которую он умер. Мог ли он сожалеть о будущем? Он считал потерянным для Франции дело добродетели и свободы.

Так погиб этот юный лебедь, задушенный кровавой рукой революций. Счастливый от сознания того, что его кумирами были только правда, родина и Музы, он, говорят, идя на казнь, радовался своей участи; я верю в это. Так прекрасно умереть молодым! Так прекрасно стать безвинной жертвой своих врагов и вернуть судящему нас Богу жизнь, еще полную иллюзий!

Париж, 14 августа 1819 г.

А. де Латуш

ЗАМЫСЕЛ

ПОЭМА

Audendum est.[76]

Сын славный Минция,[77] тебе я шлю привет!

Ты покорил народ, весь покоривший свет.[78]

И вас приветствую, с гармонией сродненных,

Под небом Аттики, Ионии рожденных,

Где были мира дни, утехи, красота,

Свобода и закон, и нравов простота,

И звонких, сладостных исполненный созвучий,

Прекраснейший язык, и нежный, и могучий!

Тем лаврам не увять, что украшают вас,

10 Путями многими прошли вы в первый раз.

Где вами первые воздвигнуты колонны,

Храм воссиял искусств, в величье облаченный.

Питомцы ваши мы и слабы, но да впрок

Нам будет ныне ваш внушительный урок.

Коль верными хотим мы быть учениками,

Колонны новые должны воздвигнуть сами.

Но подражатель-раб живет едва ли день:

Ночь надвигается, и исчезает тень.

Лишь подлинным творцам бессмертие—награда.

20 Мы видим издавна, как Темзы гордой чада[79]

От рабских удалить спешат свои пути.

Желая большего, вас ныне превзойти

Дерзнем[80] — и вычерплем источник вашей славы,

Неисчерпаемый, гремящий, величавый.

Но только творчество — не исступленья бред,[81]

Где смыслу, разуму и правде места нет,

Не странное частей несходных единенье

В лишенном стройности, чудовищном творенье,

В котором стаи рыб несутся к облакам,

30 Морская глубина дает приют орлам,

И грива львиная угрюмо вырастает

У нимфы на челе, что красотой блистает.

Виденья тяжкие, чреда мятежных снов!

Причуды дикие болезненных умов!

Сии несвязные, безумные мечтанья

В горячке рождены, не гения созданья.

То Ариман и Орм[82] ведут суровый бой,

Смешавшись, жизнь и смерть враждуют меж собой,

И в схватке с ночью — день, суть — с формой непреклонной,

40 Не ведом им союз. А разум просветленный

Гармонию и свет в сем хаосе творит,

Стихии чуждые любовью единит,

Друг к другу их влечет и, не смешав нимало,

Ведет к согласию враждебные начала.

В искусстве только тот воистину творец,

Кто чувства выразить умеет всех сердец,[83]

Кто скрытые в тени предметы освещает[84]

И сокровенной их красой нас восхищает,

Кто много отыскать нежданных, прочных уз

50 Умеет у вещей[85] и их свершить союз.

И, словно было б то ее произведенье,

Приемлет новое природа-мать творенье.[86]

Так кисть чудесная повсюду красоты

Стремится уловить отдельные черты,

Их в облике одном сливая воедино

И высшей красоты нас радуя картиной.[87]

У греков жанры все природа создала

И тонкую черту меж ними провела,

И каждому из них строжайше повелела

60 Вовеки своего не преступать предела.

Пиндар, взяв тон Маро,[88] строфою шутовской

Не стал бы искажать высокий лиры строй.

Пермесских рукавов, в течении широком

Поивших Грецию беспримесным потоком,

Забыто множество, увы! и до сих пор

Как будто помрачен мимоплывущих взор.[89]

Когда от немоты в блистательном Версале

Людовик и Кольбер[90] искусства разрешали,

Тогда Эсхил, Софокл[91] среди учеников

70 Не подражателей узрели, а творцов,[92]

И те бессмертные явили исполины

Во Франции театр, что потрясал Афины.

До слез волнующим подобен мастерам,

Великих бедствия Вольтер рисует нам.[93]

И гениям иным там, где одни каменья,

Обломки, терния и праха наслоенья

Остались, удалось все ж отыскать следы

Забытой древности, постичь ее труды.

Но высших почестей тому источник ведом,

80 Кто к благороднейшим душой стремясь победам,

Войдет за Музою всевидящей своей,

Нимало не страшась скрещения путей

И все опасности преодолеть умея,

В огромный лабиринт, чье имя — эпопея.[94]

И Музе повелит свободу обрести[95]

И за Вергилием с Гомером не брести,

От славной их стези не смея отклониться,

Но, видя больше них с высокой колесницы,

Там, где проложены чужие колеи,

90 Следы заметные оставить и свои.

Ужели всем ветрам не можем мы предаться,[96]

Как путеводных звезд, имен сих не держаться,

Взывая вечно к ним и медля развернуть

Свободно паруса, пустясь в далекий путь,

Отважно встретиться с безбрежностью морскою

И гладь безвестную отметить бороздою?

Привычки, знания, уклад, как в закромах,

У древних авторов сохранены в стихах.

В их сочинениях — эпохи их дыханье.

100 Иное все у нас — и нравы, и познанья.

Зачем же мы теперь с усердием, с трудом

Взор устремляя вдаль, вздыхая о былом,

Любые новшества надменно отклоняя,

Чужими мыслями писанья наполняя,

Изображаем мир, что видеть не могли,

И все твердим о том, что у других прочли?[97]

Суровой Греции и доблестной рожденье

Запечатлели нам Гомеровы творенья.[98]

Фалес и Эпикур, Платон и Демокрит[99]

110 Природы тайный лик, что был завесой скрыт,

Немного приоткрыть Вергилию сумели.

А Кеплер, Галилей, Ньютон и Торричелли,[100]

Смелей, удачливей в усилиях своих,

Свершив открытья, ждут Вергилиев других.

В союзе издавна все знанья и уменья,

И коль расширены теперь наук владенья,

То и поэзии далеким стал предел.

О, долгий труд, что