потом, когда вы вернулись домой, вы тоже встречались с ним? – спросил Страффорд.

– Что? – Молодой человек остановился и уставился на него, моргая. Снова этот набрякший, робкий вид, снова этот взгляд ребенка, готового расплакаться.

– Когда он останавливался здесь, в доме, приходил ли он к вам в комнату, как и в отеле?

– Да.

– И вы оставались… вы по-прежнему оставались друзьями?

– Да.

Они пошли дальше.

– В каком-то смысле наше общение продолжало казаться невинным, – продолжал юноша. – Как детские игры – в дочки-матери, в доктора и пациента, – понимаете? А ещё меня всякий раз охватывало то же волнение, то же чувство прикосновения к чему-то запретному, и от этого ещё более захватывающему. И действительно, мы играли в игры. Он надевал своё священническое облачение, а я был министрантом или ребёнком, принимающим причастие. А потом следовала сама кульминация – что тут сказать, вообще в ней участвовали только руки, его руки, мои руки, иногда наши рты. Я бы никогда не позволил ему зайти дальше этого. Он был очень нежен и внимателен. Никогда ничего не требовал, никогда не пытался заставить меня делать то, чего я не хотел. Говорил, что в этом не может быть ничего дурного, если это по любви, говорил, что сам Бог и есть любовь, – я никогда особенно не прислушивался к его словам, когда он пускался в рассуждения о всяком таком, о Боге, любви и всепрощении. Он использовал слово «агапе». Это по-гречески. Никогда не слышал его раньше. Это означает что-то вроде братской любви, только нечто большее. Думаю, он пытался убедить себя и меня, что мы не делаем ничего плохого. «О, ты же всего лишь малыш, – говорил он, – мой малыш». А я-то прекрасно понимал, чем мы занимаемся, но не придавал этому значения. – Он смолк. – Вы не представляете, какое облегчение слышать, как я проговариваю эти вещи вслух. Понимаете, что я имею в виду?

Они подошли к облетевшему вязу, у которого недавно стояли вместе, и теперь снова остановились. Собака бегала кругами вокруг них, нетерпеливо скуля.

– Виделись ли вы с ним ночью со вторника на среду? В ту ночь, когда он умер?

– Да. Он заходил ко мне в комнату. Показывал мне какие-то картинки, фотографии.

– Что за фотографии?

– Снимки детей. Раньше у него постоянно появлялись новые, мы часто рассматривали их вместе. Не знаю, где он их брал. – Молодой человек помолчал. Теперь его лицо выражало мучительное страдание. – Он постоянно удостоверялся, что мне по-прежнему интересны все эти вещи. Понимаете, это своего рода солидарность. Своего рода утешение от осознания того, что другие такие же, как и ты.

– А когда он вышел от вас, чтобы вернуться к себе, – сказал Страффорд, – вы, должно быть, что-то услышали. Наверняка вы слышали его крик.

– Нет – правда, я ничего не слышал. Я спал. Он всегда досиживал, пока я не засну. «Тебе нужен кто-то, кто за тобой приглядит», – говорил он. Как в песне, понимаете?[38] Да и вообще, моя комната находится в другом конце коридора.

Они замолчали. Страффорд пристально посмотрел молодому человеку в глаза:

– Вы знаете, кто это сделал, Доминик? Знаете, кто его убил?

– Нет, не знаю, – сказал юноша, глядя детективу в глаза немигающим взглядом. – А вы?

Страффорд отвёл глаза в сторону, постукивая ногтем по зубам.

– Да, кажется, знаю.

– Но не собираетесь поделиться своим знанием со мной.

– Нет.

Они развернулись и двинулись обратно к дому; каждый погрузился в свои мысли. Снова подошли к калитке. Юноша спросил:

– Можно рассказать вам кое-что ещё? Мне совсем не жаль, что он нас покинул. Ужасно, да? Однако это так, мне ничуть не жаль. Это как пристраститься к чему-то, а потом проснуться однажды утром и обнаружить, что наркотик или то, к чему ты там пристрастился, исчез, но тяги больше нет. – Он открыл калитку, они вошли и начали подниматься по склону. – Означает ли это, что мне придётся говорить об этом с другими людьми? С адвокатами и так далее?

– Если будет суд, то да, думаю, вам придётся дать показания.

– Не могли бы вы просто… не могли бы вы просто никому ничего не рассказывать? Отец…

Они подошли к гребню склона и остановились. Из дома донёсся слабый звук телефонного звонка.

– Постараюсь уберечь вас от наиболее неприятных сторон всех этих процедур, – утешил Страффорд. – Обещать ничего не могу. Это будет решать суд.

Молодой человек кивнул.

– Я собираюсь бросить медицину, – сказал он. – Я не создан для того, чтобы быть врачом.

– Кем же вы хотите стать?

– Не знаю. Я хотел бы путешествовать. У меня есть немного денег, наследство от матери. Хочу увидеть Грецию, острова. Может быть, всё-таки стану валяться целыми днями на пляже. Такая жизнь меня бы устроила. – Он посмотрел вниз, принялся ковырять в снегу носком сапога. – Полагаю, вам это противно?

– Нет. Выносить суждения – не моя задача. Я просто расследую преступления. Это моя единственная обязанность.

– Очень удобно, – горько улыбнулся молодой человек.

– Да, полагаю, это так.

Теперь Доминик обратился к нему с мольбой:

– А вы уверены, что не получится просто… ну, вы же понимаете… промолчать? Какая польза от того, что всё это выплеснется наружу, всё то, что я вам рассказал? Он всё равно уже мёртв.

– Боюсь, это не так просто. – Страффорд притих. – А эти фотографии, – тихо сказал он, отводя взгляд, – те, что он приносил вам посмотреть… Вас ведь больше не интересуют подобные материалы?

Прежде чем молодой человек успел ответить, на крыльце появилась миссис Даффи и окликнула его.

– Инспектор! Скорее подойдите к телефону! Там кто-то позвонил, ищет вас.

Страффорд зашагал по заснеженному гравию и последовал за экономкой в холл. Она отдёрнула занавеску из чёрного бархата и протянула ему трубку.

– Алло! Страффорд слушает.

– Ваш человек, Дженкинс, – сказал сержант Рэдфорд. – Его нашли… Мне очень жаль.

– Где?

– У Рейвен-пойнта.

26

После того, как Рэдфорд повесил трубку, Страффорд позвонил в кабинет Хэкетта в полицейском участке на Пирс-стрит, но его там не оказалось. Когда он набрал домашний номер суперинтенданта, там оказалось занято – вероятно, трубка была снята с рычага. Даже Хэкетт взял выходной на Рождество. Страффорд снова телефонировал на Пирс-стрит и велел дежурному сержанту послать к дому Хэкетта патрульную машину с известием о смерти Дженкинса.

Полковник Осборн только что вернулся из церкви. Он предложил Страффорду выпить. От него пахло помадой для волос и одеколоном. Инспектор попросил виски, подержал стакан в руке, но так и не прикоснулся к нему губами. Мозг у него онемел.

– Ещё одна смерть! – воскликнул