Ястребиные очи жандармского вахмистра впились в дверь;вахмистр обдумывал, в какую ногу ему стрелять, если Швейк предпримет попытку кбегству.

Но дверь тихонько отворилась, и из уборной вышелудовлетворённый Швейк. Он осведомился у вахмистра:

— Не слишком ли долго я там пробыл? Не задержал ли явас?

— О, нисколько, нисколько, — ответил вахмистр иподумал: «Как они всё-таки деликатны, вежливы. Знает ведь, что его ждёт, ноостаётся любезным. Надо отдать справедливость — вежлив до последней минуты. Ктоиз наших мог бы так себя держать?!»

Вахмистр остался в караульном помещении и сел рядом соШвейком на пустой постели жандарма Рампы, который стоял в наряде и должен былдо утра обходить окрестные сёла. В настоящее время он уже сидел в Противине, втрактире «У вороного коня» и играл с сапожником в «марьяж», в перерывахдоказывая, что Австрия должна победить.

Вахмистр закурил, дал набить трубку и Швейку, ефрейторподкинул дров в печку, и жандармское отделение превратилось в самый уютныйуголок на земном шаре, в тёплое гнёздышко. Спустились зимние сумерки. Наступиланочь, время дружных задушевных бесед.

Все молчали. Вахмистр долго что-то обдумывал и наконецобратился к помощнику:

— По-моему, вешать шпионов неправильно. Человек,который жертвует собой во имя долга, за свою, так сказать, родину, заслуживаетпочётной смерти от пули. Как по-вашему, господин ефрейтор?

— Конечно, лучше расстрелять его, а не вешать, —согласился ефрейтор. — Послали бы, скажем, нас и сказали бы: «Вы должнывыяснить, сколько у русских пулемётов в их пулемётном отделении». Что же, мыпереоделись бы и пошли. И за это меня вешать, как бандита?

Ефрейтор так разошёлся, что встал и провозгласил:

— Я требую, чтобы меня расстреляли и похоронили своинскими почестями!

— Вот тут-то и заковыка, — сказал Швейк. —Если парень не дурак — попробуй-ка уличи его. Никогда ничего не докажут.

— Нет, докажут! — загорячился вахмистр. —Ведь они тоже не дураки, и у них есть своя особая система. Вы сами в этомубедитесь. Убедитесь, — повторил он уже более спокойно, сопровождая своислова приветливой улыбкой. — Сколько ни вертись — у нас никакие увёртки непомогут. Верно я говорю, господин ефрейтор?

Ефрейтор кивнул головой в знак согласия и сказал, что естьнекоторые, у которых дело уже давным-давно проиграно и они могут прикидыватьсявполне спокойными, сколько им влезет, но это им не поможет: чем спокойнеечеловек выглядит, тем больше это его выдаёт.

— У вас моя школа, ефрейтор! — с гордостьюпровозгласил вахмистр. — Спокойствие — мыльный пузырь, но деланноеспокойствие — это corpus delicti.[67] — И, прервавизложение своей теории, он обратился к ефрейтору: — Что бы такое придумать наужин?

— А в трактир вы нынче не пойдёте, господин вахмистр?

Тут перед вахмистром встала во весь рост новая сложнаяпроблема, требующая немедленного разрешения.

Что, если арестованный, воспользовавшись его ночнымотсутствием, сбежит? Ефрейтор, правда, человек надёжный и осторожный, нооднажды у него сбежали двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: ефрейтору нехотелось тащиться с ними до Писека по морозу, и он отпустил их в поле околоРажиц, для проформы выпалив разок в воздух из винтовки.)

— Пошлём нашу бабку за ужином. А пиво она нам будеттаскать в жбане, — разрешил наконец вахмистр эту сложную проблему. —Пусть бабка побегает — разомнёт кости.

И бабка Пейзлерка, которая им прислуживала, действительнопорядочно набегалась за этот вечер. После ужина сообщение на линии жандармскоеотделение — трактир «У кота» не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжёлыхсапог бабки свидетельствовали о том, что вахмистр решил в полной меревознаградить себя за отсутствие в трактире «У кота».

Когда же — в несчётный раз — бабка Пейзлерка появилась втрактире и передала, что господин вахмистр кланяется и просит прислать емубутылку контушовки, терпение любопытного трактирщика лопнуло.

— Кто там у них?

— Да подозрительный какой-то, — ответила на еговопрос бабка. — Я сейчас оттуда — сидят с ним оба в обнимку, а господинвахмистр гладит его по голове и приговаривает: «Золотце ты моё, головушка тымоя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»

Глубокой ночью жандармское отделение являло собой такуюкартину: ефрейтор спал, громко храпя; он растянулся поперёк постели, как был —в полной форме; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки иобнимал Швейка за шею, слёзы текли по его загорелому лицу, усы слиплись отконтушовки. Он бормотал:

— Ну, признайся — в России такой хорошей контушовки ненайти. Скажи, чтобы я мог спокойно заснуть. Признайся, будь мужчиной!

— Не найти.

Вахмистр навалился на Швейка:

— Утешил ты меня, признался. Так-то вот нужнопризнаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?

Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустойбутылкой в руке направился в свою комнату, бормоча:

— Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильный п-путь,могло бы совсем другое п-получиться.

Прежде чем свалиться в мундире на постель, он вытащил изписьменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом:«Ich muss noch dazu beizufugen, das die russische Kontuszowka[68]на основании § 56…»

Он сделал кляксу, слизнул её языком и, глупо улыбаясь,свалился на постель и заснул мёртвым сном.

К утру жандармский ефрейтор, спавший на кровати упротивоположной стены, поднял такой храп с присвистом, что Швейк проснулся. Онвстал, хорошенько потряс ефрейтора и улёгся опять. Пропели петухи, а когдавзошло солнце, бабка Пейзлерка, выспавшись после ночной беготни, пришларастопить печку. Двери она нашла открытыми, все спали глубоким сном.Керосиновая лампа в караульном помещении ещё коптила. Бабка подняла тревогу истащила ефрейтора и Швейка с кроватей. Ефрейтору она сказала:

— Хоть бы постыдились спать одетым, нешто выскотина. — А Швейку сделала замечание, чтобы он застёгивал штаны, когдаперед ним женщина.

Наконец она заставила заспанного ефрейтора пойти разбудитьвахмистра и сказать ему, что не дело дрыхнуть так долго.

— Ну и в компанию вы попали; — ворчала бабка,обращаясь к Швейку, пока ефрейтор будил вахмистра. — Пропойцы один хужедругого. Самих себя готовы пропить. Мне уже третий год должны за услуги, астоит только заикнуться, вахмистр грозит: «Молчите, бабушка, а не то велю васпосадить. Нам доподлинно известно, что ваш сын — браконьер и господские дроваворует». Вот и маюсь с ними уже четвёртый год. — Бабка глубоко вздохнула ипродолжала ворчать: — Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, какихмало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.