– Ну? Едем?! Руководство операцией беру на себя!

– А… Почему?.. – спросил лейтенант очень тихо и чуточку расстроено.

Василий наморщил нос и, явно недовольный тем, что теряет время впустую, пояснил:

– Потому что вы – милиционеры. А у людей, привыкших жить по инструкциям, всегда есть дефицит психологической автономии. То есть способности принимать адекватные решения в зависимости от быстро меняющейся окружающей обстановки.

– А? – выдохнули оба служителя закона хором.

Василий еще раз вздохнул и, кажется, смирившись с необходимостью терять драгоценное время, сообщил:

– Вы вошли в помещение, но вдруг обнаружили, что ни огреть дубинкой, ни арестовать вы никого не можете. А потому вы сейчас попросту не знаете, что делать. Правильно? А я знаю! Поэтому поехали. Дядя Пёдыр! Забирай их!

Лже-кандидат важно поправил галстук, пригладил уложенные волосы, хмыкнул, глядя сверху вниз на парикмахершу, сгреб ошарашенных милиционеров подмышки и, похрустывая броднями по битому стеклу, шагнул из парикмахерской на тротуар.

– Будем рады… снова… обслужить вас… – механически произнесла девушка заученную фразу. Но оценить сервис, увы, было уже не кому. Следственная группа мчалась в милицейском УАЗе к мастерской Сквочковского.

– Очную ставку будем делать! – хмуро пояснил Василий, ожидая, пока Андриан Эрастович попадет ногой в штанину. Милиционеры кивнули с видом бывалых профессионалов и побоялись что-либо уточнять.

Поэта Шашкина взяли прямо на квартире. Поначалу литератор встретил гостей надменной фразой: «Чем обязан?!», которая внушила Василию некоторые опасения, что разбирательство может затянуться. Но никакие оперативно-следственные мероприятия разворачивать не пришлось. Невостребованными остались перекрестный допрос, очная ставка и пытки. Надменность Шашкина как рукой сняло, когда мимо него в квартиру поочередно вошли Василий, два милиционера в форме, скульптор Сквочковский с глазами, горящими жаждой мести, и трехметровый человек, уже знакомый литератору по дебошу в приемной Харитона Ильича. Особо сильное деморализующее действие на поэта произвели дорогой костюм в сочетании с резиновыми броднями.

«Это чтобы следов не оставлять, когда ногами бить начнут…» – почему-то подумал поэт. Не смотря на то, что объяснение было насквозь нелогичным, подыскивать другое Шашкин не стал, а вместо этого выкрикнул чуть истерично:

– Я ничего не знаю!

Но тут же, взглянув на дядю Пёдыра с подобострастием таракана, впервые увидевшего подъемный кран, он судорожно сглотнул и выдал следующий драматичный монолог:

– Как говорится, лучше страшный конец, чем бесконечный страх! Учтите, чистосердечное признание – облегчает! Я ни в чем не виноват! То есть, вообще ни в чем! Я был приглашен. Вот, Андриан Эрастович, может подтвердить! И водки принес. А в мастерской – птица! Я думал – памятник ожил, а это – он! Да-да, это он влез в окно и притворялся памятником. А я… Я заслуженный человек. Поэт, полковник в отставке! Повинную голову и меч – это самое… Я ничего не знаю, ни в чем не виноват, и учтите, что чистосердечно, сам – во всем!

После чего поэт Шашкин шумно всхлипнул и молитвенно сложил руки. Выразить свое раскаяние более глубоко (например, немного поваляться в ногах у пришедших) помешал коленный артрит.

– Где? Где мое творение?! – взвизгнул Сквочковский, который к тому времени уже успел вихрем пронестись по всей жилплощади поэта и вернуться на исходную позицию. Шашкин отрицательно затряс лысой головой:

– Я не… Чистосердечно, как на духу…

Василий брезгливо прищурился, легко толкнул литератора к стенке и тихо скомандовал:

– Кто еще в деле? По пунктам: четко, громко, выразительно!

– Батюшка! В смысле, отец Геннадий! Ведь я же сразу сказал! Ну, как же! Я дал показания! Сразу, добровольно – прошу это учесть! Он памятником притворялся, а тут галка! – засуетился поэт.

– Где скульптура? – перебил ледяным тоном Василий.

– Клянусь! – стукнул Шашкин себя по груди. – Слово офицера, вот те крест! У батюшки спросите – он раньше меня пришел! Я уже говорил вам… А вы обязательно отметьте, что я с повинной… Сам!

Василий на секунду задумался, повернулся к своим спутникам и сухо бросил:

– С этим все. В Слободу.

И уже от двери, развернувшись, бросил Шашкину через плечо суровым голосом:

– Сидеть дома. Сочинять оду. Ждать указаний. И запомните: кто к нам с чем – чего, тот от того и – того…

После ухода незваных гостей Шашкин послушно кинулся к рабочему столу, ухватил блокнот и принялся писать. Пережитый стресс послужил мощным катализатором творческих способностей литератора. Строки, пропагандирующие лояльность к власти и готовность сотрудничать с законом, сами так и лились на лист, будто чистосердечное признание:

Эти строки Шашкин принес на алтарь богине правосудия, возблагодарив ее за удачный исход своего дела. Наметанным глазом профессионала он сразу разглядел в своем произведении как минимум два достоинства: краткую форму и емкое содержание. И все-таки, немного подумав, он решил также воздать должное и себе. А потому, упорно поработав, Шашкин удлинил произведение еще на две строки:

Тем временем оперативная бригада уже приближалась к Беспутной Слободе. Милицейский УАЗик паралитически подскочил на главном ухабе церковной площади и лихо замер в клубах пыли. Отец Геннадий, занятый подсчетом доходов от утренней проповеди, заметил опасность слишком поздно.

– Здравия желаю! – гаркнул Василий над самым его ухом, чем сразу выбил батюшку из колеи. И, хотя священнослужитель огладил бороду и важно кивнул, стараясь выглядеть степенно, как и подобает сану, глаза его предательски забегали.

– Чем могу, дети мои? – выдавил, наконец, из себя отец Геннадий.

– Не трудитесь, батюшка! – подмигнул Василий. – Мы уже все знаем! Попался, голубчик…

– Да будут слова уст моих и помышления сердца моего благоугодны… – забормотал отец Геннадий, отступая к Царским вратам.

– Знакомый вам Александр Шашкин уже дал признательные показания! – беспощадно наступал Василий.

– О чем глаголешь – не ведаю… Али ты, аспид, удумал глумилище чинить над безвиновным и бесскверным?! – попробовал контратаковать батюшка.

– Что ж… Тогда поговорим в отделении! Взять! – скомандовал Василий.

– Отойдите от меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный дьяволу и ангелам его! – замычал отец Геннадий, вырываясь из рук милиционеров. И тут же, не вполне полагаясь на выразительность клерикальных оборотов, подкрепил их мирской анафемой: