Ах, как же затрепетало бедное сердчишко Стефки! Как всевоскресло в памяти, как заволновалась она и обрадовалась, что соотечественникитак близко! Встрепенулась, бросилась к Егору с радостным рассказом о новостях,но он так посмотрел, так пожал плечами:

– А тебе-то что до этих безбожных католиков? Ты нынчеправославная, ты жена моя!

Стефка глянула было на мужа насмешливо и уже отточилаязычок, чтобы бросить острое, уязвляющее словцо, как вдруг заметила нехорошийблеск его голубых глаз – и примолкла, словно кто-то невидимый осторожно шепнулей в самое ухо: « Тс-с! Тише! Осторожно, не то…»

Нет, Егорка не грозил ей, однако Стефка поняла: желаниеувидеться с соотечественниками и особенно – с панной Марианной нужно до поры довремени таить.

Ах, как ей надоело вечно кем-то притворяться! Как хотелось статьсобой прежней!

Но нечего делать. Пришлось жить ожиданием новых слухов изТушина.

С некоторых пор Стефка отчаянно полюбила базарные дни.Болталась по площади, выспрашивала, нет ли подвод из Тушина или на худой конецДимитрова или Царево-Займища. Если в Калуге вдруг оказывались поляки, бросаласьк ним с расспросами, ловила каждую правдивую новость или хотя бы явную сплетнютак же жадно, как иссушенный зноем цветок ловит каплю влаги. Но про паннуМарианну говорили мало. Постепенно Стефка узнала, что польской женской прислугипри царице – только какая-то толстая громкоголосая баба по имени Варвара.«Барбара, это Барбара Казановская!» – вмиг сообразила Стефка и едва не зарыдалаот счастья при звуке этого имени, хотя раньше Барбару терпеть не могла за придирчивость,гофмейстерина и бойкая камер-фрейлина вечно цапались. Ах, пресветлый Господь,как бы она сейчас хотела поругаться с языкастой Барбарой! Какое это было бысчастье!

Затем Стефка узнала, что пан Мнишек расстался с дочерью иуехал в Польшу. От этой новости она крепко приуныла. Видно, совсем разуверилсявоевода сендомирский в деле своего зятя, видно, совсем перестал верить в успех,если оторвался от своей баснословной мечты сделаться тестем московского царя иотцом царицы. Уехал… и много поляков покинули уже Россию, а она, СтефкаБогуславская (теперь называемая Степанидой Усовой – фу-у!), все сидит здесь, вКалуге, как пришитая.

Доходили слухи и о семейной жизни царицы и государяДимитрия. Выходило, что он не оказывает супруге ни любви, ни уважения, меняетлюбовницу за любовницей, однако пани Марина почему-то от него не отъезжает,хотя ей-то отлично ведомо, что нынешний Димитрий – не прежний.

Когда Стефка поверила, что ее госпожа живет с самозванцем,она ужасно развеселилась. Ведь еще раньше, в Самборе, до появления русскогоцаревича, панна Марианна ставила себя так высоко, что выше ее самомнения,наверное, поднималась только верхушка колокольни Ченстоховского собора. Иникто, ни один даже самый родовитый шляхтич не был ей под пару – вот толькоповелитель всей Московии! И так низко пасть, чтобы связаться с самозванцем…

Интересно, кто он, этот новый Димитрий. Прежний, хоть и небыл красавцем, любого мог за пояс заткнуть, такая сила исходила от всего егооблика. И он был великим женолюбом – Стефка, у которой ушки всегда были намакушке, успела столько разузнать о красавице Ксении Годуновой и другихлюбовницах государя… Конечно, своей жене он хранил нерушимую верность, но, сдругой стороны, когда же было ее нарушить, коли после свадьбы прошло меньшедвух недель?

Впрочем, подумав, Стефка рассудила, что панна Марианна,конечно, всего лишь использует своего нового мужа для достижения своих далекопростирающихся честолюбивых целей. Совершенно так, как она, Стефка, используетЕгора.

За это камер-фрейлина не могла осуждать госпожу, иначеосудила бы себя саму.

Теперь ей еще сильнее захотелось соединиться с паннойМарианной и Барбарой. Как бы ни было им там, в Тушине, тяжело, это всяковеселей, чем пережевывать жвачку буден в Калуге, под присмотром строгойсвекрови и терпеть нежности этого теленка Егора.

Опасности, риск? Да ведь это и есть настоящая жизнь!

Стефка молилась – жарко, безудержно! – молилась о чуде,благодаря которому могла бы соединиться со своими.

И однажды небеса услышали ее мольбы.

Защитники Троицкой обители даже не знали, как сильнодействовали их непокорство и упорство на всю Русскую землю, какую внушалисмелость и надежду.

Многие только благодаря Троице поняли, что «вору» можно инужно сопротивляться. Города, скоро и быстро признававшие Димитрия, так жескоро и быстро начали от него отпадать.

Народ разъярился на собственное легковерие и понял, чтобольше не желает терпеть издевательства над собой. Равным образом жертвами этойярости стали и сторонники «вора», и поляки. Обобранные до нитки люди состервенением кричали: «Вы, глаголи [64], вы пожрали наших коров и телят;ступайте теперь в Волгу, обожритесь там рыбы!»

Желая удержать свое распадающееся царство, самозваныйДимитрий прибегнул к крайне мере – ужасающей жестокости. Жертвой ее сталислабейшие – не воины царя московского, а население России.

Зверски свирепствовали над ними воины Сапеги и Лисовского:непокорным навязывали на шею камни и бросали в воду, расстреливали их изсамопалов, иным перебивали ноги, совершали самые невообразимые неистовства надстарыми и малыми.

Ну а те войска, которые служили Димитрию, издевались надсоплеменниками сами. Причем москвитяне частенько превосходили в дикости поотношению к соотечественникам даже чужеземцев-поляков. Шляхтичи пришли сюда забогатствами и удовольствиями – этого они требовали от населения. К тому жекаждый в душе знал: если в Московском царстве его постигнет неудача, он раноили поздно воротится домой, к родному очагу, залижет раны – и с помощьювсепрощающего Езуса Кристуса и снисходительной Матки Боски начнет все сызнована просторах любой другой страны, столь же бестолковой и несчастной, какМосковия.

У русских приверженцев Димитрия не было этого тыла. Для нихвсякий сторонник Шуйского – боярин или стрелец, мужчина или женщина, старик илиребенок – являлся врагом, которого надо уничтожить, чтобы самому не бытьуничтоженным. И если поляки убивали крестьян и горожан за непокорство, торусские – просто в опьянении кровью. Чтобы не умереть с голоду. Чтобы не бытьубитому самому. Чтобы оставить за собой выжженную землю, на которой уже несможет прорасти даже самый малый росток отмщения.

Не раз случалось, что у пришельцев возбуждалось чувствожалости, но Московского государства воры называли их за то бабами и щеголялисвоей бесчувственностью и зверствами.