Слава Богу, в спальне никого. Значит, можно еще поспать. Онаеле-еле забылась нынче ночью, так шумел и гомонил табор. Сполохи факелов, скоторыми метался по улицам народ, плясали по стенам, словно отблески адскогопламени. Кончилось все тем, что Марина приказала Барбаре завесить окначеркесскими бурками, на голову положила подушку и только тогда кое-как смоглауснуть, благодаря Бога за то, что Димитрия нынче не обуревают супружескиечувства. Последние дни, с тех пор как в Тушино прибыли посланцы короля, он какобезумел: без конца лез к Марине в постель. Такое ощущение, что несколькоторопливых содроганий и мгновенное наслаждение помогали ему хоть немногоуспокоиться. Впрочем, стоило выйти из дому, как волнения и беды наваливались снова,так что Димитрий порою дважды на дню норовил прибежать к Марине за утешением.

Она не противилась – терпела. Убудет с нее, что ли? Единождыуступив, когда поняла, что иначе венчанный супруг просто убьет упрямуюшляхтянку, перестала с тех пор ему отказывать. Не то чтобы он особо досаждалжене до последних дней – у него всегда были какие-то женщины в лагере, Маринапрекрасно знала о них, даже знала их в лицо – но, Пресвятая Дева Мария,насколько же ей было это безразлично! Может, с ними он вел себя иначе, чем сженой, был ласков? Наверное, она сама виновата в том, что Димитрию вразхотелось и любить ее, и убить. Принимала его с ледяным, презрительным видом, немогла скрыть насмешливой усмешки, когда все заканчивалось поспешнымсемяизвержением. Ну что она могла поделать с собой, если беспрестанно – и впостели, и вне ее – везде сравнивала этого Димитрия с тем, другим. Вернее, стем, первым!

И каждый раз убеждалась: неприятный внешне, снепривлекательным характером, неотесанный в обращении, грубого нрава, ее второймуж ни по телесным, ни по каким другим качествам не походил на первого.

Марина умела быть справедливой – она не винила Димитрия, абольше винила себя. Коли продалась за дорогую цену, словно одна из тех шлюх,коих во множестве навезли в Тушино казаки и шляхтичи, то терпи, если купившийтебя мужлан чешет о тебя кулаки. За твое терпение плачено…

Но в том-то и дело, что ей не было уплачено! Москваоставалась по-прежнему недосягаемой, и все, чем она могла тешить свое безумноечестолюбие, это громкий титул царицы, которым по ее строжайшему повелению,должны были именовать ее в Тушине все, от мала до велика, от последнегомосквитянина до самого Рожинского или до мужа. Она пыталась удержать хотя бытень титула и положения, хотя бы призрак утраченного величия… Но теперь, когдав России король Сигизмунд, она может потерять и это.

– Панна! Да проснитесь же!

– Что с вами, государыня? Вы живы? Отворите нам!

Мужской голос…

В дверь загромыхали – по всему видно, кулаками. Маринавсполошенно вскочила на постели и только тут вспомнила, что заложила дверь назасов. Наверное, спросонья, когда никак не могла найти мгновение тишины ипокоя. Обычно комнату между ее спальней и передней комнатой, где спала Барбара,запирали, только если у Марины был в постели супруг, в остальное же время онане задвигала засова.

Ох, как они стучат, сейчас, кажется, выбьют дверь!

Марина спустила ноги на пол, устланный коврами и медвежьимишкурами так, что не оставалось ни единой щелочки, куда бы могла проникнутьстужа и застудить ее нежные ноги. В последнюю минуту вспомнила, что слышаламужской голос – значит, Барбара не одна. Схватила с кресла большой платок иокутала плечи.

Ей всегда было трудно справиться с засовом, вот и сейчаспришлось повозиться. Все это время слышала тяжелое, заполошное дыхание Барбарыи едва слышную брань. То мужчина не в силах был сдержать своего нетерпения.

Наконец засов отъехал в сторону, и тотчас дверь распахнуласьтак стремительно, что Марина едва успела отскочить, не то ее зашибло бы. Но всеравно – не удержалась на ногах и упала на ковер.

Эти двое влетели разом – пышная Барбара, которая отпривольной, малоподвижной жизни в Тушине (здесь, в отличие от Москвы и Троицы,не голодали: напротив, все кипело изобилием, мяса, молока, сыру было столько,что все окрестные собаки сбегались за щедрыми объедками, а пиво вообще выливалина землю – пили только вино и самые лучшие меды!) еще пуще раздалась, и высокийстатный казак.

Заруцкий!

Марина торопливо натянула завернувшийся при падении подолсорочки, но было уже поздно: донской атаман уже уставился на голые ее ноги.Потом взгляд его скользнул выше, и Марине почудилось, что он насквозь прожигаеттончайшую ткань, под которой, конечно, сквозило нагое тело. Вот он ощупалвзором грудь, которую Марина пыталась прикрыть тончайшим кружевом платка, вотперевел взгляд на припухшие со сна губы, а потом глаза их встретились, и Маринупробрало легким ознобом, как всегда, когда она перехватывала взгляды этогочеловека: жадные, алчные, ненасытные и такие жаркие, что у нее занимались,начинали гореть щеки.

– Ну, говорила я тебе, казак, а ты не слушал, – снескрываемой насмешкой проворчала Барбара, отлично заметившая, какими глазамиатаман смотрит на ее госпожу. Впрочем, она давно кое-что приметила, но держаласвою приметливость при себе. – Наверняка он уже далеко!

– Ох же чертова сила, – пробормотал Заруцкий,ударяя кулаком по столику, стоявшему возле кровати.

Столик подскочил, словно с перепугу. Ожерелья и серьгиМарины, разбросанные в беспорядке, покатились на пол.

– Подбери! – сердито рявкнула Барбара, и атаманрухнул на колени. Выглядело это так, словно он упал к ногам государыни, ноноги-то были босы, тонули в пышной медвежьей шкуре, лежащей около кровати…

Заруцкий тяжело вздохнул, отер лоб рукавом.

– Ладно, иди, – смилостивилась Барбара. –Сама подберу, а то еще сломаешь ненароком, боярин.

Заруцкий глянул на гофмейстерину подозрительно, но еекруглое лицо хранило равнодушное выражение. Только Марина знала, что, когдаБарбара так вот поджимает губы, она с трудом сдерживает издевательскую ухмылку.Да, что Барбара, что сама Марина втихомолку издевались над той воистину царскойщедростью, с какой Димитрий раздавал высшие чины и звания в своем крошечномкоролевстве. Димитрию непременно хотелось иметь в Тушине штат по образцумосковского дворцового, вот он и завел свою думу. Здесь были, конечно,подлинные, родовитые бояре, отъехавшие от Шуйского: Михайло Туренин, МихаилСалтыков, Федор Долгорукий, родственники и свойственники Романовых Сицкие иТрубецкие, Федор Засекин, Александр Нагой, Григорий Сумбулов, Федор Плещеев идругие. Но этого было мало, и Димитрий даровал боярство своим худороднымсторонникам: Заруцкому, Ивану Наумову, Федору Андронову, Михаилу Молчанову… Вдуме были устроены приказы, во главе которых стояли опытные дьяки: ПетрТретьяков, Иван Чичерин, Иван Грамотин, Димитрий Сафонов. Был и «нареченныйпатриарх» Филарет. Ну почти совершенно как в Москве.