Елизавета рванулась было, в ужасе поняв, что сейчас лишитсясвоего единственного украшения, но тут же и сникла, вспомнив, ради чего, вернееради кого, принуждена терпеть все это.

– Стриги, Данила! – задыхаясь от нетерпения, вскрикнулаКравчучиха. – Стриги!

– Чего стал, идол? – понукнула и Глафира.

И вот Елизавета ощутила на шее ледяное прикосновениеметалла. Несколько натужных, скрежещущих, лязгающих движений – и волосы упали.Данила срезал их чуть выше плеч, но Матрена Авдеевна осталась этим недовольна:ей показалось, что волос будет мало, а потому Даниле было велено остричькороткие, сразу круто завившиеся пряди на висках и на затылке почти под корень.

Данила подчинялся, но при этом он слегка прикасался пальцамилевой руки к голове узницы, и эти прикосновения странным образом успокаивалиее, как тихий шепот. Она поняла, что Данила, конечно, узнал ее с первоговзгляда, но не подал виду, чтобы не навлечь на них обоих пристального вниманиятюремщиков. Однако теперь он рядом, он не оставит ее, поможет! Это сказалиЕлизавете летучие прикосновения его рук...

И вот все кончилось. Матрена Авдеевна с видимой неохотоюпередала свою добычу Даниле, который, аккуратно перевязав пряди тряпицами, чтобне спутались, вышел, более не взглянув на бывшую хозяйку. Ушли и Кравчучиха сГлафирою, а Елизавета, лежа на своем жестком топчане, сперва ощупалаоскубленную голову, ставшую такой маленькой и голой, поплакала о былой красотепривычными, уже не дающими облегчения слезами, а потом, вспомнив о надежде,которую ей внушило появление Данилы, обняла свой тощий, совсем еще плоскийживот и тихо шепнула:

– Не бойся, дитятко мое. Не бойся, Лешенька! Я с тобой...

Так они и уснули.

Елизавета едва дождалась наступления утра, чтобы всучитьГлафире серебряный рублевик и отправить ее в деревню, наказав раздобытьморкови, капусты и, если повезет, побольше яблок, а еще молока и хорошего мяса,а также попытаться купить у кого-нибудь лишний чугунок: решила сама себеготовить еду, печка-то была. Глафира поворчала: мол, не ее это дело – но все жеушла и часа через два вернулась, согнутая в дугу под тяжестью мешка, держа вохапке чугун, и высыпала из кармана горку медяков: денег хватило с лихвой.Елизавета схватила чугунок с детской радостью: не только варить она теперьсможет, но и мыть голову теплой водой! Восторг несколько поутих, когдавспомнилась вчерашняя потеря, но Елизавета заставила себя скрепиться.

– А когда гулять? – спросила она с надеждою, вручая Глафиреплату за ее хлопоты.

Монашка покачала головой:

– Не знаю, что и сказать тебе. Его высокоблагородие вотъезде, и барыне пока что не удалось спросить у него дозволения.

Не вдруг Елизавета сообразила, что «его высокоблагородие» –это Кравчук, но, как бы его ни называли, она не могла больше ждать!

– Госпожа начальница мне обещала, – промолвила оназаносчиво. – Ты сама слышала!

Глафира повела плечом: мол, господские обещания – чтоутренняя роса! – но ни словом не обмолвилась и не сделала ни малейшей попыткиудержать Елизавету, когда та схватила плащ и ринулась к двери.

Свежесть воздуха ошеломила узницу, и какое-то время она стоялана пороге, ослепшая, оглохшая, онемевшая от восторга, хотя весь мир божийуменьшился сейчас до размеров утоптанного, словно гумно, мрачного двора,окруженного высоким забором.

Со всех сторон на Елизавету были устремлены изумленныевзгляды, но она постаралась не обращать внимания на прогуливавшихся заключенныхи медленно пошла в обход двора, с удовольствием разглядывая уродливыеприземистые строения и вслушиваясь в звуки голосов, как в музыку. Она так ждалаэтого мгновения, что заставила себя не ужасаться ничему, что видит. Оназаставила себя наслаждаться этим мгновением! На какое-то малое время вся жизньее сосредоточилась здесь, на этом пятачке земли, и она заставляла себя жить –жить, дышать, быть, а не прозябать в бессмысленных страданиях, бесплодныхмечтаниях, как делала обычно, никогда не бывая довольна той участью, коя былаей уготована, и силясь ее всячески изменить, испытав какую-то другую жизнь, ане свою. Словом, Елизавета в очередной, который уже раз решила не спорить ссудьбой, но, как всегда, стоило ей принять столь мудрое решение, как всеначинало идти наперекосяк.

Именно это случилось и сейчас.

Освоившись во дворе и по-прежнему не обращая внимания на егообитателей, которые и сами старались держаться подальше от странной женщины, сголовой укутанной в грязный зеленый плащ, Елизавета остро захотела увидеть неэти, лишенные коры и ветвей деревья, из которых состояла ограда, а другие –настоящие, раскидистые, шумящие зеленой листвой, – и подошла к забору, силясьотыскать щелочку меж плотно пригнанных бревен. Долго она ходила туда-сюда,дивясь старательности, с какой был сооружен забор, и досадуя на нее, пока ненашла-таки небольшой просвет и не прильнула к нему.

Ох!.. чудилось, ничего в жизни не видала Елизаветапрекраснее, чем это зеленое крыло, широко осенившее спелое ржаное поле,особенно яркое под серым пасмурным небом. Вдобавок, словно нарочно, узкийсолнечный луч вдруг пробился меж облаками, приласкал окрестности – и Елизаветанеотрывно следила за ним, со стесненным сердцем любуясь первыми проблескамиосени: золотым полем, желтыми кудрявыми прядями в березовых зеленых косах,зыбким птичьим клином, появившимся из-за зубчатых вершин леса и распростершимсяв небесах. Это улетали на юг дикие гуси. «Рано как! – подумала она. – Еще ведьавгуст!» Впрочем, это были северные края, и осень надвинулась на них раньше.Птичьи клики разливались под облаками, подобно тревожному перезвону колоколов.«Дикие гуси летают осенью высоко, – вспомнилась народная премудрость, – значит,долго тепло будет».

Не помня себя, прижав руки к горлу, глазами, полными слез,узница следила гусиный вольный лет, чувствуя: предложи ей сейчас бог ли, дьяволотдать всю оставшуюся жизнь, небесную и земную, и бессмертную душу в придачу заодин час полета в непомерной высоте – она согласилась бы не раздумывая!

Стая пронеслась над тюремным двором, и Елизавета оторваласьот щели, закинула голову, не отрывая глаз от клина, который медленно таял межсерых облаков. Остальные заключенные, да и часовые тоже, стояли замерев, сзапрокинутыми головами, с одинаковым выражением острой тоски в глазах следя задикими гусями, слушая их прощальный стон. И чудилось, всех пронзило однимвыстрелом, так разом содрогнулись они от зычного крика:

– Что, бунтовать?! Бежать задумала?