* * *

Однажды выдался день, когда Елизавету почти не тошнило.Ощущая невыразимое облегчение, она принялась наводить порядок в своей каморке,потому что среди этого убожества ее почти кошачье пристрастие к чистоте ещеусилилось. Потом вымыла голову (благо золы в подпечье сколько хочешь: днистояли холодные, так что чернорясница, не скупясь, протапливала Елизаветиноузилище), сама поплескалась в лохани, состирнула бельишко и, одевшись в чистое,сидела у теплой печки, сушила и причесывала волосы, когда вдруг загромыхали в неурочныйчас запоры – и вошла надзирательница, но Елизавета ее почти не заметила, ибо насей раз монашенка явилась не одна, а в сопровождении дородной, пышно разодетойдамы, которую Елизавета уже не раз видела сквозь те скупые щелки, которые здесьназывались окнами, прогуливающейся во дворе. По тем раболепствиям, которыерасточали ей заключенные и часовые, Елизавета догадалась, что это была женавсемогущего Кравчука.

Дама сия обращала на себя внимание не только изобилиемтелесным и разнообразием туалетов, но и роскошными, очень красивыми париками,кои она меняла чуть не каждый день, напомнив этим Елизавете недоброй памятиАннету Яковлевну. Один из таких париков был и сейчас на начальнице –белоснежный, пышный, яко облако, весьма оживлявший ее лицо: некрасивое, ноискусно сдобренное всевозможными средствами к возобновлению увядшей красоты. Даи по платью было видно, что ухищрения la mode de Paris [50] не чужды ей.

Ее небольшие подкрашенные глазки так и впились в Елизавету,а карминовые губы алчно приоткрылись. Она тяжело перевела дух, а узница нервнооглядела себя, недоумевая, что могло так зачаровать эту даму? Уж, конечно, неее поношенное, потертое платье. Вот разве что волосы, но...

– Волосы! – взвизгнула Матрена Авдеевна тоненьким, жеманнымголоском, очень странным при ее корпуленции. – О, какие волосы, Глафира!

– Я вам говорила, барыня! – подобострастно улыбнуласьчернорясница. «Красивое имя, – подумала Елизавета, – но не для этой невзрачной,злой, крысоподобной...»

– Они великолепны! – неожиданно глубоким, горловым басомпрорычала Матрена Авдеевна. – Оui, c`est joli! [51]

И, вновь прерывисто вздохнув, она согнала со своего лицаумильное выражение (словно маску сняла!) и заговорила таким деловитым тоном,что Елизавета вновь подивилась ее переменчивости. А уж то, о чем МатренаАвдеевна говорила, способно было не только удивить, но и вовсе сбить с ног.

– Ты, я слышала, брюхата? – холодно спросила Кравчучиха. –Не перечь: если не хочешь, чтобы другие о том знали, я никому не скажу, хотябрюхо – не ухо, платочком не прикроешь! Но пока буду молчать, обещаю. Впрочем,я об ином хотела с тобою побеседовать. Негоже, вовсе негоже, что ты ешь эти...эту... – Она брезгливо кивнула на огрызки, недоеденные Елизаветою, даже ненайдя слов для их наименования.

– На то воля не моя, – глухо возразила узница, ничего покане понимавшая. – Против речки быстрой кораблик не идет!

– Загубишь ребенка, – с нарочитой озабоченностью покачалаголовой Матрена Авдеевна, и на ее полные плечи посыпалась белая пудра. –Хочешь, уговорю мужа, чтоб дозволил тебе продукты в лавочке покупать?

– Спаси вас бог за доброту, сударыня, – усмехнуласьЕлизавета, – только у меня денег ни гроша нету, а добро все на мне, дажепродать нечего.

– Есть! – выдохнула госпожа начальница, даже не заметивфамильярности слова «сударыня». – Есть что продать! Волосы твои!

– Что? – шепнула Елизавета растерянно, а Матрена Авдеевнауже оказалась рядом и приподняла мелко вьющиеся золотисто-русые пряди,окутавшие Елизаветины плечи. – Я тебе пятьдесят рублей дам. Серебром!

Елизавета остолбенела. И от предложения, и от суммы. Ценаведь громадная, просто сказочная! За такую цену двух дворовых девок можно былокупить! Эк ее разобрало, барыню! Чудеса – ну один в один выходит, как былокогда-то в Любавинe. Неужто и Матрена тоже лысая, как Аннета? Ну и ну!..

Быстрый ум Елизаветы мигом осмыслил, что пятидесяти рублейей, конечно, надолго не хватит, однако позволит некоторое время протянуть,подкрепиться, набраться сил, поздороветь, – а может, даже и подкупить стражу,чтобы сбежать из этого ада!

– Хорошо, – произнесла она с деланным спокойствием. – Тольков придачу пусть господин начальник позволит мне по двору гулять, да чтоб денегмоих не отнимать!

– Будь по-твоему! – тряхнула париком Кравчучиха, вновьокутываясь белым зыбким облаком. – Так по рукам?

– По рукам, – кивнула Елизавета – и содрогнулась, вспомнив,как лязгали ножницы в руках «лютой барыни». – А кто стричь будет? Чтоб ненаголо, ясно вам, сударыня?

– Ты не бойся! – сияла та улыбкою, уже по-хозяйски перебираяпышные локоны. – Есть тут один малый – отменный мастер! Я его пожаловалазванием моего личного парикмахера! – пояснила величественно. – Ему за дверьюждать было велено. Глафира, кликни его!

Чернорясница мышкой шмыгнула за дверь и тут же воротилась сдолговязым молодым мужиком. Это, наверное, и был отменный парикмахер, однакообличье он имел, мягко говоря, потрепанное: со всклокоченной жидкой бороденкою,с рваной шапчонкою в руках. Армячишко его зиял прорехами, рубаха – тоже, ногибыли босые.

– Смотри же, стриги не... – начала было Елизавета – иосеклась. Перед нею стоял Данила.

Данила-волочес!

И тут уж ничего не оставалось, как разразиться не тохохотом, не то рыданиями над причудами судьбы!

В последний раз Елизавета видела своего бывшего крепостногов Нижегородском остроге. До кости растертые руки и ноги причиняли ему жгучуюболь, и пока Елизавета врачевала раны, а Татьяна торопливо обшивала мягкойхолстиною края кандалов, Данила, едва сдерживая слезы, шептал:

– Храни вас бог, барыня! Век вас не позабуду, господа станумолить, чтоб не оставлял своими милостями!

Однако сейчас Данила глядел на бьющуюся в истерике женщинунастолько равнодушно, что Елизавете почудилось, будто он ее не признал. Видно,она и впрямь страшно изменилась! Узкие глаза Данилы были прищурены, ничего вних не прочесть. В руках пощелкивали ножницы.

– Да ладно тебе! – нетерпеливо воскликнула Матрена Авдеевна.– Хватит реветь. Коли сговорено – о чем теперь рыдать?

Она швырнула на стол шелковый кошель, набитый монетами, исхватила Елизавету с одной стороны, а Глафира, по ее знаку, – с другой.