Елизавета была еще в полузабытьи, не очень хорошосоображала, о чем разговор, но начальник тюрьмы грубо произнес, словно онаспорила с ним и выпрашивала кусок послаще:

– Каков гость, таково и угощение!

И вдруг, стиснув кулаки, затопал ногами, зарычал, наливаяськровью:

– Жилы вытяну! В уголь сожгу, по уши в землю закопаю!

Елизавета от изумления даже не успела испугаться, а Кравчук,сочтя, что настращал ее довольно, вышел и долго лязгал засовами, запирая дверинаглухо.

Отныне ужасом и тоской были наполнены дни Елизаветы, ибеспросветные кошмары ложились на ее душу. Все радости умерли в ней, и ничего,кроме скорби, она не ощущала. Спасали только слезы и молитва – слеза передбогом всегда освежает душу...

Она стоически ела свою дурную пищу (хлеб был то перегорелый,то непропеченный, то вовсе заплесневелый, да и того не вволю), приучаясьблагодарить всевышнего и за малые малости: за то, например, что недостатка вводе не было, хватало не только напиться, но и кое-как помыться, и постирушкиустроить, и вымыть деревянный пол каморы.

Хлеб и воду приносила, а также убирала поганое ведромолчаливая пожилая женщина, одетая как монашенка, однако только одеждой намонашенку и похожая: глаза ее с любопытством обшаривали узницу, но и в них, и вдуше отсутствовало мало-малейшее милосердие. С какой тоской вспоминалаЕлизавета надсмотрщика Макара – вот кто был ее истинным отцом и отрадою взаключении, которое теперь казалось просто отдохновением! Чернорясница же ни накакие вопросы не отвечала, мольбы не слышала, а швырнув узнице скудный кусок,говаривала:

– Сказано в Писании, что надобно умерщвлять плоть дляизгнания бесов и искушений: «Я томлю томящего мя!»

Медленно, тоскливо текло время. Исполнился месяц похищенияЕлизаветы; пошел другой. И с каждым днем она чувствовала себя все хуже. С душиворотило от заскорузлых, кислых ломтей, которые составляли ее стол! Порою ивовсе не могла к ним притронуться. Она ослабела, и случались дни, когданевмоготу было даже подняться с постели. Вдобавок от дурной пищи и с голоду еенепрестанно тошнило, а с некоторых пор по утрам случались приступы выматывающейрвоты. И вот как-то раз монашенка, подняв грязное ведро и сделав несколькошагов к двери, вдруг повернулась к Елизавете, смерила ее оценивающим взором ипротянула недоверчиво:

– А ты, никак, тяжелая?

Елизавета лежала пластом, обливаясь холодным потом отслабости, и только шевельнула губами:

– Нет...

Однако, едва надзирательница вышла, как эти грубые слова: «Аты, никак, тяжелая?» загудели в ее голове на разные лады.

Да нет, не может быть! Это сущее безумие: как, откуда?Тошнит если – это от поганой еды, а ведь никаких других признаков нет... Нет,сразу спохватилась Елизавета, ее месячные дни должны были статься еще наПрокопия-жатвенника, а уже близился Спас, но они так и не пришли; она-то сочла,что тряская дорога и тяготы узилища повредили ей...

– Тако да погибнут бесы от лица любящих Бога, – безотчетнопробормотала Елизавета, словно ее тяжкое нездоровье могло от сей молитвырасточиться, как темное наваждение, но уже всем своим существом онапочувствовала, что монашенка оказалась права.

Господи милостивый! Да неужто беременна?! Вот так же, так вточности было с ней, когда носила Машеньку!

В памяти мигом возник уютный, мягкий сверток, из которогобессмысленно глядели карие глазенки, расплывался в улыбке ротик-вишенка,морщился курносый носишко. Но тотчас увиделись ей не карие, а голубые глаза, четковычерченные губы, резкий профиль.

Алексей!

Если она и впрямь беременна, так ведь от него!

Елизавета взвизгнула – не то яростно, не то восторженно,рывком села – и вновь едва не рухнула от слабости. Прислонилась к стене,закрыла глаза, унимая неистовое головокружение, – и замельтешили перед нейкартины будущего: рождения сына (не сомневалась ни на мгновение, что носитсына), любви, которой она окружит его, и его ответной любви к ней – матери;картины его взросления и ее счастья быть подле всю жизнь, быть его лучшим,самым ласковым и верным другом. И она, конечно, назовет его Алексеем, в честьотца, которого он не будет знать до тех пор, пока однажды, став удалымкрасавцем, идучи вместе со своей почтенной матушкой (то есть Елизаветою), онине встретят печального, одинокого, постаревшего Алексея, и он узнает Елизавету,и залюбуется юношей, и почувствует что-то особенное, щемящее... «Да, это твойсын, – скажет ему Елизавета. – Алексей Алексеевич!» И они пройдут мимо, а оностанется один, вспоминая, как ушел с солнечного берега, оставив спящуюженщину... и поймет, что судьба сквиталась с ним, что напрасно он думал, будтопростить обиду так же легко, как нанести ее!

Елизавета открыла глаза, и улыбка сползла с ее бледных губ.«С дуру начнешь – дуростью и кончишь!» – обругала она себя, видя бревенчатыестены, глухие окна, запертые двери узилища своего.

Она в тюрьме. Она в заключении. Пока что судьба сквиталась снею, а не с Алексеем!

И снова, как серпом, ударила по сердцу непреходящая боль:«Ну почему, почему ты меня покинул? Чем я тебя обидела? За что так жестоконаказал? Если за былое, так ведь я не знала, что встречу тебя, грешила поневедению!»

Сердито смахнув слезу, Елизавета так стиснула кулаки, чтоногти вонзились в ладони.

«Все. Забудь об этом! – холодно велела она себе. – Тебенельзя плакать, нельзя себя изводить. И... – взгляд ее упал на жалкий ломоть,лежащий на столе. – И есть это тоже нельзя».

Как обычно, решить оказалось легко, да сделать – трудно.День за днем чернорясница приносила плохой хлеб и выносила ведро со следамирвоты, хитро поглядывая на Елизавету, но ни о чем больше не спрашивая. А узницато металась по каморе, то часами сидела, прижавшись к стене. Когда подводиложивот, тошнота сразу усиливалась, приходилось то и дело жевать... Она думала,неотступно думала все об одном: где взять деньги, чтобы покупать себе продуктыв тюремной лавке? Как добиться разрешения на это?

Елизавета понимала, что Кравчук и ухом не поведет на еемольбы. Что ему до этой беременности? Что ему до того, что она не можетпотерять сына, как потеряла его отца, это смерть для нее? Уповать приходилосьтолько на себя – и на бога. Так, как сейчас, самозабвенно, истово, Елизавета немолилась никогда в жизни. И если правда, что обращаться к господу надо не своплями непристойными, а с истинным томлением сердца, то она истомилась, моля очуде.

И господь услышал ее. Чудо свершилось... но это было самоестранное чудо на свете.