Они и впрямь были с аминем, то есть пустые, но Елизаветекусок не шел в горло, будь они хоть с осетриною. Она пила да пила студенуюводу, потому что в избе стояла страшная духота, а уж ночью, когдасопровождавшие Елизавету улеглись по обеим сторонам ее лавки и разразилисьгромким храпом, стало и вовсе невтерпеж. Хозяин с хозяйкою храпели тоже, и этизвуки, напоминавшие то хрипы, то всхлипывания, то рык, были так тяжелы – хотьножом режь. Крепко спят, ничего не скажешь!

«Крепко спят... крепко...»

Эта мысль пронзила Елизавету. Сердце затрепыхалось, и,затаив дыхание, не успев даже осознать, что задумала, она спустила ноги с лавкии встала, подобрав башмаки.

Хозяин погасил лучину в светце, только лампадка под образамиедва-едва мерцала, однако глаза Елизаветы так привыкли за время пути кпостоянному полумраку, что она без труда видела в темноте.

Больше всего она боялась, что заскрипят половицы, но, славабогу, до порога долетела легко, будто перышко. Дверные петли заскрежетали, иЕлизавета замерла на полушаге, прижав к груди башмаки.

Дыхание пресеклось.

«Скажу, что мне нужно!» Она в отчаянии оглянулась, но никтоиз спящих не шевельнулся, храп не стал тише, и она, неловко перекрестясь,шагнула в сени, а оттуда, едва подняв засов, – на крыльцо и только тут обулась.

Звездная ночь текла вокруг, будто искристая река, иЕлизавета бросилась в темноту, как в воду. Ее затрясло – тело было липким отпота, и это ощущение показалось таким отвратительным, что она поняла: если неотмоется, не освежит зудящее от грязи тело, то просто умрет. Умрет!

Огляделась. Темные очертания домов не так уж далеко. И прикаждом есть баня. А нынче ведь суббота, баню топили! Она вспомнила, как Тараканза ужином спрашивал хозяина, нельзя ли у них в баньке попариться, а то, мол, изавшиветь недолго, и хозяин, запустив руку за пазуху и выразительнопочесавшись, хохотнул:

– Хоть и злые, а все свои! – добавил, что баньку они ужмесяц не топят: крыша у нее просела, а поднять недосуг, так что лучшенапроситься к соседям. Но тут Бревноголовый так глянул на своего сообщника, чтоТаракан покорно улегся спать, видимо, и про баню забыв. А вот Елизавета незабыла!

– К соседям?.. – пробормотала она. И, почти не касаясьземли, понеслась по улице.

Найти недавно топленную баню не составило большого труда.Она была чиста и просторна, топилась не по-черному – видимо, хозяева жилизажиточно. Печка еще не остыла, и Елизавета, мгновенно раздевшись, нагреблазолы из подпечья и замыла рубаху, чулки и нижнюю юбку, а потом распялила их нагорячих камнях, зная, что тонкий батист скоро высохнет. Затем вытряхнула ивычистила платье. Слава богу, за годы своего графства не вовсе белоручкойзаделалась, помнила, что было время, когда, по пословице, не только в жолтиках[46] – в лаптях хаживала! Наконец она принялась за себя и плескалась, терла,мыла, скребла до тех пор, пока волосы, промытые щелоком, не заскрипели отчистоты, а тело не сделалось легким, словно невесомым, и пахло оно теперьтолько чистотой и свежестью.

Елизавета расчесала мокрые волосы, распустив их по спине,чтоб скорее сохли, и, едва дыша от удовольствия, вышла в предбанник. Но тут жеотпрянула, словно от выстрела в упор, услыхав противный, тягучий голос:

– С легким паром! Глотни кваску, разгони тоску!

Таракан, вовсе голый, сидел на лавке, с наслаждениемпотягивая из ковшика квас. Елизавета стала как вкопанная, а он медленноподнялся и, непристойно выпячиваясь и расставляя руки, будто кур ловил,двинулся к ней, приговаривая:

– Ладен квас – изо лба воротит глаз! – И вдруг бросился нанее, ломая, сгибая к полу, бормоча: – Ну, приголубь меня, ну, пошибче, а ну-ка!

Елизавета изогнулась, силясь не упасть, качалась, какбылинка, а Таракан лез на нее, будто на дерево, жадно лапая, и она, взвизгнув,рванула зубами его костлявое плечо так, что он, завыв, с силой оттолкнул ее.

Елизавета, отлетев к стене, ударилась спиной, едваудержалась на ногах и, теряя равновесие, схватилась за что-то холодное,тяжелое; стиснула, не глядя, эту тяжесть, взметнула над головой – и обрушила наТаракана.

Он, глухо ухнув, упал... Елизавета поглядела на свою руку: вней была кочерга, потом на Таракана – с одного взгляда было видно, что онмертв, – и согнулась в углу в приступе рвоты.

* * *

Ей сразу стало легче. Умылась, заплела волосы в две косы,оделась. Мысли были холодные, четкие, спокойные. Никакого смятения, раскаяния,словно и впрямь раздавила таракана! И она уже знала, что сделает, как замететследы, как спасется.

Труп, лежащий с раскроенной головой, ее ничуть не тревожил,старалась только ноги не запачкать в крови, когда бежала во двор, к дровянику,набивала печку дровами, раздув тлеющий огонек. Разбросав повсюду мусор, щепки,сорванную с поленьев бересту, она вынула несколько поленьев и кинула на пол.Подождала немного, убедилась, что мусор занялся и уже не угаснет, – и спокойновышла, притворив за собой дверь.

А вот теперь медлить не следовало – близился рассвет.

Подобрав юбки, Елизавета со всех ног пустилась к постояломудвору, вернее, к конюшне, молясь, чтоб на ней не было замка. Но тут удача отнее отвернулась: конюшня была заложена изнутри, а на маленькой калитке виселтяжелый замок. Елизавета стукнула по нему кулаком, злясь, что не догадаласьпоискать в карманах Таракана какого ни на есть ножа. Ломом замок сразу несобьешь, а шуму больно много, схватят! Да и где он, тот лом? Не в баню же закочергой возвращаться!

Она в растерянности обвела взором двор – и обмерла: накрыльце, в одной юбке, босая, нечесаная, стояла хозяйка постоялого двора иподозрительно смотрела на Елизавету.

– Чего шаришься? – спросила она хриплым со сна голосом,зевая и торопливо крестя рот. – Иди-ка лучше в избу, а не то... сама знаешь!Цацкаться с тобой тут никто не будет. Сказано было: коли что не так – прирезатьтебя, и вся недолга.

У Елизаветы замерло сердце.

– Кем сказано? – бросилась она к крыльцу. – Кто это задумал?Куда меня везут?!

– А то не знаешь? – ухмыльнулась хозяйка. – И впрямь незнаешь? Ну и дела... Ладно, уж всего ничего осталось ждать: завтра на местебудете – сама все увидишь. И больше не сказала ни слова, а когда Елизаветасовсем уж надоела ей вопросами, схватила в сенях коромысло и так грознозамахнулась, что Елизавете ничего другого не оставалось, как потихонькувернуться в избу и вытянуться на лавке, с трудом усмиряя запаленное дыхание.