– Стой! Стой! – закричали за стеной. Ударили беспорядочныевыстрелы, но злобная ругань подсказала, что Миленко, пожалуй, удалось уйти.

От этой мысли Вук испытал такое облегчение, что ноги егоподкосились, он сполз по стене да так и сел. Туман перед глазами сгущался, ноон еще видел Георгия, которого сильнейшим ударом опрокинули навзничь; откуда-товыскочил Павелич и, вырвав из рук солдата ружье, выстрелил в лежащего наполу... И громче выстрела прозвучал его крик:

– На том свете будешь детей крестить, православный поп!

И больше Вук уже ничего не видел и не слышал.

* * *

Павелич долго подбирался к Георгию. Ненависть этого русскогок венценосцам была общеизвестна, вражда к ним – непримирима. Орден и менееопасных врагов своих не оставлял в живых, так что Георгий давно был приговорен.Но привести приговор в исполнение оказалось непросто: как к нему подберешься,если он все время окружен гайдуками? А здесь, в избе Хрудашихи, сербы были позакону арестованы жандармами за то, что намеревались похитить католичку и ееребенка, чтобы насильственно обратить их в православную веру. Смерть Георгиябыла представлена как случайная гибель в перестрелке.

В это же самое время в Савской Обале разыгралась своятрагедия, так что звать Миленко на помощь было некого, даже если бы он дошел досела. Но он был ранен и лежал без памяти в лесу, не зная, что жандармы,пришедшие в село арестовать гайдуков Георгия, были встречены таким яростнымсопротивлением, что пришлось вызывать подмогу. Тихо войти в село не удалось:тревогу подняли собаки, которыми богата каждая сербская деревня, и это самыеверные и надежные ее стражи. К гайдукам присоединились поселяне, и Павелич,позднее узнав об этом, был уязвлен до глубины души: он-то полагал, что егосладкие речи и проповеди сделали свое дело! Но нет: почуяв угрозунасильственной латинизации (среди жандармских мундиров мелькали монашескиерясы), сербы восстали как один.

У кого было ружье, тот стрелял. Однако ножи, серпы, косы,вилы были у всех, и этим-то оружием сербы встретили наступавших с трех сторон.А с четвертой была Сава... отступать некуда! Пока оставался боеприпас, стрелялаединственная пушечка. Пушкарь Христо с позиций не ушел, даже когда кончилисьзаряды, – умер, обхватив пушку руками, не в силах и по смерти расстаться со своей«вольеной грмльвиной» [45].

Когда полегла первая линия обороны, гайдуки и отрядыжандармов вошли в село. На улицах их встретили крестьяне. Но долго ли моглипродержаться косы да вилы против ружей? Сопротивление было сломлено. Венценосцысочли, что покоренное село готово принять слово их бога, и, распевая «AgnusDei...», выступили вперед, тесня к обрыву кучку женщин, детей и стариков,осеняя их крестом, словно изгоняя дьявола. Тогда все оставшиеся в живых один задругим начали бросаться в воду, и волны Савы долго еще несли по течению матерейс малыми детьми, бородатых старцев и юных девиц, распущенные косы которыхпокрывали зеленую Саву, как черный, мрачный плат.

* * *

Обо всем этом Вук узнал уже в тюрьме. Слух об опустошенииСавской Обалы облетел окрестности, дошел он и до Брода, куда отвезли четырехарестованных гайдуков. Увы, тюрьма здесь совсем не напоминала сараевскую –убежать из нее было невозможно.

Вук, Арсений, Йово и Лозо знали, что их ждет смерть: ксендзприходил причастить и исповедовать их, но, выслушав грубый отказ, «успокоил»заключенных, что страдать им в сыром подземелье недолго, казнят их завтра:поутру повесят русского москова, а на исходе дня – остальных, но уже вместе сворами и убийцами, чтобы как можно сильнее унизить гайдуков.

Узнав о смерти, которая придет за ним утром, Вук улыбнулся,глядя в побледневшие лица товарищей:

– Что же, будет время собраться с мыслями. А то всегдадумал: если погибну в бою, как-то неловко будет явиться пред господомзапыхавшись!

Йово перекрестился, Лозо всхлипнул, Арсений опустил глаза. ИВук подумал, что Арсений, наверное, даже рад, что ненавистный москов умретпервым... Не хотелось портить последнюю ночь своей жизни горькими, чернымимыслями, и Вук, отойдя в угол подвала, сел там, глядя в темную стену, но виделне ее, а светлые лица тех, кого любил в своей жизни. Он даже улыбнулся,осознав, что завтра встретится на небесах с Георгием, и жалел сейчас лишь отом, что не сможет отнести в Россию его письма, не сможет рассказать там остраданиях братьев-сербов, не сможет отыскать для них подмоги. Он, конечно,желал бы встретить на небесах и Рюкийе, но, наверное, она все-таки осталасьжива. Он желал ей жизни, желал ей счастья! Он вспомнил, как впервые заговорил снею... До этого лишь украдкою пялил глаза на Гирееву султаншу, и вдруг вмягкой, безлунной темноте она оказалась рядом, близко, припала к его цепямгалерника, взволнованно заговорила:

«Во имя господа! Это ты – Лех Волгарь? Ты?»

Миленко обрушился на нее с оскорблениями, и она огрызнуласьв ответ: «Рюкийе меня Сеид-Гирей кличет, а имя мое – Елизавета!»

Волгарь чуть не вскрикнул тогда, услышав имя сестры.Воистину, роковое для него имя! Как жаль, что он забыл об этом: куда сладостнеебыло бы даже в воспоминаниях называть ее не Рюкийе, а Лизой, Лизонькой...Кажется, так звали и ту девушку, которая воспитывалась в Елагином доме вместе сего сестрой. Вук внезапно припомнил, что, изредка встречаясь с нею в сенях, ловилее пристальный, жаркий взор. Но к чему это вспомнилось?

Так, на прощание...

Да, а сестра и отец все же узнают о его гибели, узнают! Еслитолько остался жив побратим, он отыщет их, сообщит обо всем. Словно чуянедоброе, Вук недавно взял с Миленко клятву, что, случись с ним беда, тотнайдет способ доставить весть об этом его семье. И теперь он всем сердцемблагословил друга в этот путь до России, до Москвы, до Нижнего...

Он вспоминал темные, зеркально блестящие глаза и гладенькопричесанную головку сестры, ястребиный профиль и суровый прищур отца,хлопотливого Никитича, удалого, насмешливого Николку Бутурлина – всех техблизких и родных, кого оставлял на земле, а потом мысли Вука вновь обратились ктем, кто уже ждет его в заоблачных высях: мать его, Пелагея; княгиня МарьяПавловна, которую он любил всем сердцем, Василь Главач, Дарина, Рудый Панько,семья Балича, Георгий – все его друзья из страны теней... В своих раздумьях они не заметил, как забылся сном, а проснулся от громких голосов.

Открыв глаза, Вук увидел только тьму – и решил, что ужележит в могиле, но тотчас сообразил, что просто-напросто с головой укутан всвой плащ, да вдобавок у него связаны руки-ноги и так заткнут рот, что ни звукане издать, не шевельнуться! Грубый голос, разбудивший его, был, очевидно,голосом жандарма, который вновь рявкнул: