Парень также исключил возможность тайного бегства молодых, хотя кража невесты в их местах была освященной не одним веком традицией для мужчин, неспособных заплатить выкуп родителям. Вместо этого Ёнгу отправился к отцу своей избранницы, встал перед ним на колени и попросил благословения на брак с его дочерью. Молодой человек молил о прощении за то, что вторгся не в свой дом и воспользовался гостеприимством хозяина ресторана, и заверил, что отработает весь долг сполна.

– Ваша шпана отравляла мне жизнь многие годы! И теперь вы еще хотите отнять у меня дочь? Это что, неудачная шутка, сынок?! – заорал старик. – Ладно. Если уж ты, как ты говоришь, жить без нее не можешь, то иди во двор и становись там на колени. Если ты поднимешься прежде, чем я тебе позволю, то ты и близко к моей дочери не подойдешь. И уж поверь: я узнаю, если ты поднимешься хоть на секунду!

Ёнгу послушно покинул комнату и опустился на колени в самом центре оживленного двора. Работники ресторана глазели на него и шушукались о чем-то, соседи перевешивались через стены, чтобы увидеть это потешное зрелище, девушка безутешно рыдала у себя в комнатке, а верный пес, привязанный к каштану, заливался лаем, чувствуя, что с хозяином творится что-то неладное. Вокруг царил невероятный гвалт. А Ёнгу так и оставался на своем месте, вдавив голени в грязь и раскаянно опустив голову. Так он и просидел всю ночь. На следующее утро слуга попытался его уговорить отказаться от затеи, и только тут Ёнгу рухнул на землю и распластался на ней.

Наконец, отец вышел из своей комнаты, потряс жениха за плечи и заявил:

– Если обещаешь порвать с этими бандитами и в особенности с вашим коммунякой Чонхо и будешь жить и работать усердно, как честный человек…

Он так и не смог закончить свою мысль. Ему претила сама идея отдать любимую дочь такому жалкому негодяю. Но старику пришла на ум старая пословица: ни одному родителю не дано одолеть в споре собственного ребенка.

– Благодарю вас, отец, – слабо прошептал Ёнгу. – Я хорошо позабочусь о ней.

С тех пор Ёнгу полностью оставил банду. Он прекратил появляться на сходках и выполнять поручения Чонхо. Вместо этого он посвятил себя работе в ресторане. Вскоре Ёнгу управлял заведением вместо престарелого тестя, сердце которого смягчилось со временем, особенно после рождения обожаемой внучки.

У Чонхо были все основания держать злобу на Ёнгу за предательство, но ему казалось, что ничего дурного в том, чтобы отпустить друга, не было. Вьюн к тому времени также покинул шайку, заявив, что он не готов принести клятву, которую от него требовали. В действительности давать присягу было непростым решением и для Чонхо. Отказываться от нажитых пожитков было бы еще полбеды. У него за душой было не так уж и много вещей. Мёнбо продал половину своих владений, часть полученных денег раздал обездоленным, а часть приберег на финансирование их операций. Вот она, сила духа, думал на этот счет Чонхо. А вот вторая часть клятвы – быть готовым отдать жизнь во имя независимости – представлялась более проблематичной. Наблюдения вынуждали Чонхо заключить, что все активисты делились на два лагеря: тех, кому было суждено погибнуть молодыми на поле боя, и тех, кому предстояло дожить до управления государством, ведения переговоров, написания манифестов и прочих занятий. Было вполне очевидно, что Мёнбо относился ко второму лагерю, будучи человеком незаменимым. К тому же руке ученого больше подобает составлять письма и декларации, чем жать на курок пистолета. С другой стороны, уже прошло несколько лет с того момента, как Чонхо (да и Мёнбо) был вынужден признаться самому себе, что он никогда не выучится грамотно писать и читать. И он вполне сознавал, что эта слабость делала его почти негодным для великих дел. Чонхо позволял этим мыслям волнами накатывать в его голове: иногда они ревели и крушили все на своем пути, иногда затихали и складывались во вполне логичное повествование. Когда Чонхо ощущал наивысшее умиротворение, в нем зарождалась вера, что когда-нибудь – в строго определенный момент – Мёнбо обратится к нему с просьбой, которую только он один сможет исполнить.

Как-то вечером, уже после того, как Ёнгу и Вьюн оставили его, Чонхо натолкнулся на товарищей за ужином в китайском ресторанчике. Они были в том приятном состоянии подпития, всегда возникающем среди давних друзей, которые оказались в месте, окутанном душевными воспоминаниями. Это ощущение напоминает чувства, которые охватывают человека, усевшегося на траву, чтобы встретить надвигающиеся летние сумерки. Сначала ты пребываешь даже в некотором блаженстве от такого времяпрепровождения, но чем дольше тянется ночь, тем сильнее удовольствие оборачивается необъяснимой печалью. Все они были еще очень молоды, но Чонхо явственно чувствовал, что его друзья многого добились в жизни. Ёнгу был отцом дочери и ждал еще одного малыша. Вьюн умудрился накопить достаточно денег, чтобы открыть хозяйственную лавку неподалеку от заведения Ёнгу. Чонхо не тянуло ни к тому, ни к другому занятию. Но он бы ощутил полное счастье, если бы смог построить что-то совсем небольшое, но реальное вместе с Яшмой. Его ошарашила мысль, что он ее вообще не видел месяца три. Когда он был у нее в последний раз, ему показалось, что у нее появился новый мужчина, и после встречи с ней он ощутил себя хуже, чем до визита. Эту специфическую форму самоистязания он не собирался больше применять на себе.

Попрощавшись с друзьями, Чонхо отправился в одиночестве покурить и подумать на все тот же каменный мост над каналом. Облокотившись о перила, он вытащил из внутреннего кармана пиджака местами потускневший серебряный портсигар. Гравировку становилось все сложнее разобрать. Но он все же пробежался пальцами по плавным бороздкам, чтобы убедиться, что надпись по-прежнему сохранилась. Время сглаживает все, но и оно не способно стереть все подлинное.

Иногда Чонхо захаживал в низкопробные закусочные, в глубине которых ожидали женщины, готовые удовлетворить его нужды. То были не куртизанки, а рядовые шлюхи, которые за определенную сумму были готовы возлежать с кем угодно. Но они нравились ему, и он даже вожделел их. К одной совсем молоденькой девушке – ей было едва ли 18 лет – он ощущал почти братское сочувствие вперемешку с телесным влечением. Эти похождения не казались Чонхо изменой в отношении Яшмы. Так он сохранял для нее в течение продолжительного времени лучшую часть себя. Так что это можно было назвать в