— Кровь-булы, да.

— В ту ночь, когда ты разбил рукой стекло в теплице, тывыпускал дурную кровь?

— Наверное. Конечно. В какой-то степени. — Он тушит окурок,вдавливая в траву. Долго молчит и не смотрит на неё. — Это сложно. Ты должнапомнить, как ужасно я чувствовал себя в ту ночь, столько всякого навалилось…

— Мне не следовало…

— Нет, — обрывает он её, — дай мне закончить. Я могу сказатьэто только разом.

Она ждёт.

— Я напился. Чувствовал себя ужасно и не выпускал этого…довольно давно. Не выпускал. В основном благодаря тебе, Лизи.

У сестры Лизи приступ членовредительства случился в двадцатьс небольшим лет. Для Аманды всё уже позади (слава Богу), но шрамы остались — наруках у плеч и на бёдрах.

— Скотт, раз уж ты резал себя, должны были остаться шрамы…

Он словно её и не услышал.

— Потом, прошлой весной, когда я уже нисколько несомневался, что он замолчал навсегда, будь я проклят, если он вновь незаговорил со мной. «Она бежит в тебе, Скотт, — услышал я его слова. — Она бежитв твоих венах, как святомамка, не так ли?»

— Кто, Скотт? Кто начал говорить с тобой? — Уже зная, чторечь пойдёт о Поле или его отце, скорее всего не о Поле.

— Отец. Он говорит: «Скутер, если ты хочешь остатьсянормальным, тебе лучше выпустить эту дурную кровь. Сделай это прямо сейчас,нечего ждать». И я выпустил. Немного… немного… — Он показывает жестами, гдепоявились порезы, на щеке, на руке. — Потом, в ту ночь, когда ты рассердилась…— он пожимает плечами, — я выпустил её всю. Сразу, чтобы покончить с этим. И унас всё хорошо. У нас всё отлично. Скажу тебе одно. Я лучше истеку кровью, каксвинья на бойне, прежде чем причиню тебе вред. Прежде чем когда-нибудь причинютебе вред. — На его лице появляется выражение презрения, которого раньше она невидела. — Я никогда не буду таким, как он. Мой отец. — И потом, буквальновыплёвывая: — Грёбаный мистер Спарки.

Она ничего не говорит. Не решается. Да и не уверена, чтосможет. Впервые за несколько месяцев задаётся вопросом, каким образом послетаких глубоких порезов шрамов на руке практически не осталось? Конечно же,такое просто невозможно. Она думает: «Его рука не была порезана — его рука былаискромсана».

Скотт тем временем раскурил очередную сигарету «ГербертТейритон», и руки его только чуть дрожали.

— Я расскажу тебе историю, — говорит он. — Всего одну — ипусть она заменит собой все истории из детства некоего человека. Ведь истории —моя работа. — Он смотрит на поднимающийся к белому куполу сигаретный дым. — Явылавливаю их из пруда. О пруде я тебе говорил, не так ли?

— Да, Скотт. К которому мы все приходим, чтобы утолитьжажду.

— Да. И забрасываем наши сети. Иногда действительно храбрыерыбаки — Остины, Достоевские, Фолкнеры — даже садятся в лодки и плывут туда,где плавает настоящий крупняк, но пруд — дело тонкое. Он больше, чем кажется сберега, и глубже, чем может представить себе человек, и он может меняться,особенно с наступлением темноты.

На это она ничего не отвечает. Его рука скользит вокруг еёшеи. В какой-то момент проникает под расстёгнутую куртку, чтобы коснутьсягруди. Не из похоти, она в этом уверена; для поддержки.

— Хорошо, — говорит он. — Время историй. Закрой глаза,маленька?? Лизи.

Она закрывает. На мгновение под конфетным деревом становитсятемно и тихо, но она не боится. С ней его запах, она ощущает его тело,чувствует руку, пальцы которой сейчас отдыхают на её ключице. Он может легкозадушить её этой рукой, но он мог бы и не говорить, что никогда не причинит ейвреда, во всяком случае, физически; вот это Лизи знает и так. Он причинит ейболь, да, но в основном словами, то есть ртом. Его болтливым ртом.

— Хорошо, — повторяет мужчина, за которого менее чем черезмесяц она выйдет замуж. — Эта история будет состоять из четырёх частей. Частьпервая называется «Скутер и скамья».

Однажды жил мальчик, худенький, маленький, испуганныймальчик, которого звали Скотт, только когда в его отце начинала бурлить дурнаякровь и пореза не хватало для того, чтобы её выпустить, отец называл мальчикаСкутер. И в один день (плохой день, безумный день) мальчик стоял высоко-высоко,смотрел на полированную деревянную равнину далеко внизу и наблюдал, как кровьего брата медленно бежит вдоль стыка между двумя досками.

— Прыгай, — говорит ему отец. И не в первый раз. — Прыгай,маленький засранец, святомамкин трусохвост, прыгай немедленно!

— Папа, я боюсь! Очень высоко!

— He высоко, и мне плевать, боишься ты или нет, ты сейчаспрыгнешь, а не то я заставлю тебя пожалеть, а твоему дружку достанется ещёсильнее, а теперь, десантники, — за борт!

Отец на мгновение замолкает, оглядывается, глаза яростновращаются, как всегда бывает, когда в нём бурлит дурная кровь, просто мечутсяиз стороны в сторону, а потом он вновь смотрит на трёхлетнего мальчугана,который, дрожа, стоит на скамье в коридоре первого этажа большого, старого,ветхого, продуваемого всеми ветрами фермерского дома. Стоит, прижавшись крозовой стене фермерского дома, расположенного в сельской глубинке, где людизанимаются своими делами.

— Ты можешь сказать «Джеронимо», если хочешь, Скуп, Говорят,иногда это помогает. Если ты выкрикнешь его действительно-громко, то сможешьвыпрыгнуть даже из самолёта.

Именно так Скотт и поступает, он готов принять любую помощь,выкрикивает: «ДЖЕРОМИНО!» — но толку от этого никакого, потому что он всё равноне может пыгрыгнуть на полированный деревянный пол далеко внизу.

— А-а-ах, ты, па-а-аршивый трусохвост!

Отец выталкивает вперёд Пола. Полу шесть лет, скоро будетсемь, он высокий, волосы у него светло-русые, длинные и сзади, и спереди, емунужно подстричься, ему нужно поехать к мистеру Баумеру в парикмахерскую вМартенсберге. У мистера Баумера на стене голова лося, а на окне выцветшаяпереводная картинка с американским флагом и надписью «Я СЛУЖИЛ», но пройдётнемало времени, прежде чем они попадут в Мартенсберг, и Скотт это знает. Они непоедут в город, когда в отце бурлит дурная кровь, и отец какое-то время даже непойдёт на работу, потому что «Ю.С. Гиппам» отпустила его в отпуск.

У Пола синие глаза, и Скотт любит его больше всех, большесебя. В это утро руки Пола покрыты кровью, все в перекрёстных порезах, и теперьотец снова идёт за своим перочинным ножом, отвратительным перочинным ножом,который уже выпил так много их крови, и поднимает его, чтобы лезвие попало подлучи утреннего солнца. Отец спустился вниз, крича им: «Бул! Бул! Идите сюда, выдвое!» Если бул Пола, он режет Скотта, если бул Скотта — режет Пола. Даже сбурлящей дурной кровью отец понимает, что такое любовь.