Лизи ногтем отщипнула кусочек глазури и положила в рот.Вкуса практически не почувствовала, лишь намёк на сладость и едва уловимый,исчезающий вкус мяты. Они поженились в часовне Ньюмана в университете Мэна, награжданской церемонии. Приехали все её сёстры, даже Джоди. Линкольн, братпапаши Дебушера, прибыл из Саббатуса, чтобы передать жениху невесту.Присутствовали друзья Скотта из Пита и университета Мэна в Ороно, а еголитературный агент был шафером. Родственников Скотта, разумеется, не было;родственники Скотта умерли.

Под окаменевшим куском торта лежала пара свадебныхприглашений. Они со Скоттом писали их сами для своих приглашённых, и онасохранила два, написанных Скоттом и ею. Тут же лежала сувенирная книжица соспичками. Они обсуждали другой вариант: заказать приглашения и книжицы соспичками в типографии. Могли позволить себе такие расходы, пусть деньги отмассового издания в мягкой обложке романа «Голодные дьяволы» ещё не пришли, нов конце концов решили, что приглашения, написанные от руки, более душевные (и,естественно, более прикольные). Она помнила, как купила пятьдесят книжиц соспичками с белой обложкой в супермаркете «ИГА» в Кливс-Миллс, а потом надписалаих сама красной шариковой ручкой. Книжица, которую она держала в руке,наверное, была единственной уцелевшей, и она разглядывала её с любопытствомархеолога и сердечной болью влюблённой.

Скотт и Лиза Лэндон 19 ноября 1979 г. «Теперь нас двое»

Лизи почувствовала, как слёзы щиплют глаза. Идея «Теперь насдвое» принадлежала Скотту. Он сказал, что это отсылка к «Винни-Пуху». Онавспомнила эту книгу, как только Скотт её упомянул (очень уж часто уговаривалаДжодоту или Аманду чтением перенести её в Дремучий лес), и подумала, что«Теперь нас двое» — блестяще, идеально. За это она его даже поцеловала. Атеперь едва могла заставить себя смотреть на спичечную книжицу с этим глупымхрабрым девизом. То был другой конец радуги, а теперь она осталась одна, икакая дурацкая цифра эта единица. Лизи сунула книжицу в нагрудный карманблузки, а потом вытерла слёзы со щёк: некоторые всё-таки выкатились из глаз.Мокрая работа — исследование прошлого.

«Что со мной происходит?»

Она бы дала цену своего дорогого «бумера» да ещё накинулабы, чтобы узнать ответ на этот вопрос. А ведь казалось, что всё у неё впорядке! Она похоронила его и пошла дальше; сняла траурные одежды и пошладальше. Более двух лет строка из старой песни казалась правдой; «Я прекраснообхожусь без тебя»[80]. Она даже начала наводить порядок в его рабочиеапартаментах — и разбудила призрака не в каком-то эфемерном призрачном мире, ав себе. Она даже знала, где и когда это произошло; в конце первого дня, вкабинете, в углу, которьги Скотту нравилось называть «мой мемориальный уголок».Там на стене висели его литературные награды, дипломы, забранные стеклом: Национальнаякнижная премия, Пулитцеровская за беллетристику, «Лучший роман года в жанрефэнтези» за «Голодных дьяволов», И что случилось?

— Я сломалась, — признала Лизи дрогнувшим, испуганнымголосом и запечатала фольгу, в которой лежал кусок ископаемого свадебноготорта.

Точнее не скажешь. Она сломалась. Отчётливостью еёвоспоминания не отличались, но началось всё потому, что ей захотелось пить. Застаканом воды она прошла в эту бестолковую долбаную нишу-бар (бестолковую,потому что Скотт давно уже не пил, хотя его роман со спиртным затянулся намногодольше, чем роман с куревом), но вода не полилась, ничего не полилось, затопослышалось сводящее с ума урчание в трубах, перекрытых воздушной пробкой. Еслибы она подождала, вода со временем, может, и потекла бы, но вместо этого Лизизакрыла кран и вернулась к дверному проёму между нишей-баром и так называемыммемориальным уголком. Яркость света потолочной лампы регулировалась реостатом,и в тот момент светила она далеко не на полную мощность. При таком свете всёвыглядело нормальным… всё выглядело по-прежнему, ха-ха. Казалось, в следующеемгновение откроется дверь с наружной лестницы, он войдёт, включит музыку иначнёт писать. Как будто он и не ушёл навсегда. И что ей следовало ощутить?Грусть? Ностальгию? Неужели именно это? Что-то такое приятное, такое дражайшее,как ностальгию? Как бы не так, потому что в тот момент, вот умора-то, на неёнахлынула одновременно лихорадочно-горячая и замораживающе-холодная…

На неё — практичную Лизи, Лизи, которая всегда остаётсяхладнокровной (за исключением, возможно, того дня, когда ей пришлось махатьсеребряной лопатой, да и за тот день она хвалит себя, потому что всё сделалаправильно), на маленькую Лизи, которая не теряет головы, когда эта участьпостигает всех окружающих, — на неё нахлынула дикая, ослепляющая ярость,божественная ярость, которая, похоже, отталкивает в сторону её разум изахватывает контроль над телом. И однако (она ещё не знает, парадокс это илинет) эта ярость вроде бы вносит ясность в мысли, должна вносить, потому что онанаконец-то понимает. Два года — долгий срок, но всё наконец-то встаёт на своиместа. Она понимает, что к чему. Она видит свет.

Он отдал концы, как говорится (тебе это нравится?).

Он откинулся (ты от этого в восторге?).

Теперь его пища — сандвич с землёй (этот перл я выловила впруду, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду и порыбачить).

И если подводить итог, что остаётся? А то, что он увлёк её ибросил. Смылся. Сделал ноги. Отправился в путь-дорогу, покинул город на«Полночном экспрессе». Подался в Долины[81]. Оставил женщину, которая любилаего каждой клеткой своего тела и каждой частичкой серого вещества в своей неслишком умной голове, и теперь всё, что у неё есть, вот эта дерьмовая…долбаная… скорлупа.

Она ломается. Лизи ломается. И когда бросается в егоидиотский, долбаный мемориальной уголок, вроде бы слышит голос Скотта: СОВИСА,любимая… «энергично поработать, когда сочтёшь уместным», а потом голосзамолкает, и она начинает срывать со стены забранные в рамки дипломы ифотографии. Она хватает бюст Лавкрафта, вручённый ему как лауреату премии«Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», эту отвратительнуюкнигу, и швыряет его через весь кабинет, крича: «Пошёл на хер, Скотт! Пошёл нахер!» Это один из тех редких случаев, когда это слово срывается с её языкапосле той ночи, когда Скотт рукой разбил стекло теплицы, после ночи кровь-була.Она злилась на него и тогда, но никогда не была так зла, как сейчас; будь онздесь, она могла бы снова его убить. Она вне себя от ярости, срывает со стенвсе его регалии до последней: из того, что падает на пол, мало что разбивается,спасибо толстому ковру (в этом ей повезло, думает она, когда приступ безумияпроходит). Она поворачивается и поворачивается вокруг оси, снова и сновавыкрикивает его имя: «Скотт! Скотт! Скотт!» — плачет от горя, плачет от чувствапотери, плачет от ярости; плачет, чтобы он объяснил ей, как мог вот так еёоставить, плачет, потому что хочет, чтобы он вернулся, ох, вернулся. Какое там всёпо-прежнему, без него всё не так, ей его недостаёт, у неё внутри дыра, и ветер,ещё более холодный, чем прилетает из Йеллоунайфа, теперь продувает её насквозь,а мир — такой пустой, настолько лишён любви, когда нет никого, кто выкрикиваеттвоё имя и зовёт тебя домой. В конце концов она хватает монитор компьютера,который стоит в мемориальном уголке, и что-то в спине предупреждающе хрустит,но она не обращает внимания на свою долбаную спину, голые стены смеются надней, и она в ярости. Лизи неуклюже разворачивается с монитором в руках ишвыряет его в стену. Глухой удар, звон стекла… а потом тишина.