— Может, позже, — отвечает она, зная, что позже она такнаестся, что ей будет не до траханья, но этой не важно; если снег и дальшебудет так валить, они почти наверняка проведут вторую ночь в «Оленьих рогах», иеё это вполне устраивает.

Она раскрывает рюкзак и выкладывает их ленч. Два толстыхсандвича с курятиной (и много-много майонеза), салат, два увесистых куска того,что оказывается пирогом с изюмом.

— Конфетка, — говорит он, когда она протягивает ему бумажнуютарелку.

— Разумеется, конфетка, — соглашается она. — Мы подконфетным деревом.

Он смеётся.

— Под конфетным деревом. Мне это нравится. — Потом улыбкатает, и он смотрит на неё со всей серьёзностью. — Тут мило, не правда ли?

— Да, Скотт. Очень мило.

Он наклоняется над едой. Она наклоняется ему навстречу. Оницелуются над салатом.

— Я люблю тебя, маленькая Лизи.

— Я тоже люблю тебя. — И в тот момент, спрятанная от мира вэтом зелёном и магическом круге тишины, она не могла любить его больше. Этоточно.

Хотя Скотт и утверждал, что страшно голоден, он съедает лишьполовину своего сандвича и едва прикасается к салату. К пирогу с изюмом непритрагивается вовсе, но выпивает больше половины бутылки вина. У Лизи аппетитполучше, но и она набрасывается на еду не с той жадностью, какую могла ожидатьот себя. Её гложет червь тревоги. О чём бы ни думал Скотт, озвучивание этихмыслей дастся ему нелегко, а ей, возможно, придётся ещё тяжелее. Отсюда ибольшая часть её тревоги: она понятия не имеет, о чём может пойти речь.Какие-то проблемы с законом в той сельской западной Пенсильвании, где он вырос?У него уже есть ребёнок? Может, он даже женился по молодости, и этотскороспелый брак через два месяца закончился разводом или аннулированиемсемейного союза? Или речь пойдёт о Поле, брате, который умер? В любом случаеразговор этот состоится сейчас. «Точно так же, как за громом следует дождь», —сказала бы добрый мамик. Скотт смотрит на свой кусок пирога, вроде бы хочетоткусить, вместо этого достаёт пачку сигарет.

Она вспоминает его «Семьи засасывают», и думает: «Это булы.Он привёл меня сюда, чтобы рассказать мне о булах». И не удивляется томужуткому страху, который вселяет в неё эта мысль.

— Лизи, — говорит он. — Я должен тебе кое-что объяснить. Иесли ты передумаешь насчёт того, чтобы выходить за меня замуж…

— Скотт, я не уверена, что хочу это слышать… Его улыбкабезрадостная и испуганная.

— Я готов спорить, что не хочешь. И я знаю, что не хочурассказывать. Но это… как пойти к доктору на укол… нет, хуже, чтобы вскрытькисту или даже карбункул. Короче, это то, что нужно сделать. — Его яркие кариеглаза не отрываются от её глаз. — Лизи, если мы поженимся, мы не сможем иметьдетей. Это однозначно. Я не знаю, как сильно ты хочешь их сейчас, и, полагаю,для тебя это естественное желание: жить в большом доме в окружении большойсемьи. Я хочу, чтобы ты знала: если ты выйдешь за меня, такого быть не может. Ия не хочу, чтобы через пять или десять лет ты смотрела на меня и кричала: «Тыникогда не говорил мне, что это одно из условий!»

Он глубоко затягивается и выпускает дым через ноздри.Сине-серые клубы поднимается к белому куполу. Скотт поворачивается к ней. Лицоочень бледное, глаза огромные. «Как драгоценные камни», — думает она,зачарованная. Первый и единственный раз она воспринимает его не каксимпатичного мужчину (не такой уж он и симпатичный, но при правильном освещенииможет смотреться великолепно), а как красавца. Такими глазами смотрят накрасивых женщин. Вот это её и зачаровывает, но одновременно и ужасает.

— Я слишком сильно люблю тебя, Лизи, чтобы лгать тебе. Ялюблю тебя всем сердцем. Я подозреваю, что такая безотчётная любовь со временемможет стать тяжёлой ношей для женщины, но на другую не способен. Я думаю, современем мы станем богатой парой по части денег, но я всю жизнь будуэмоциональным нищим. Деньги будут, но насчёт остального я лгать не стану. Ни втех словах, которые произнесу, ни в тех, что придержу. — Он вздыхает (звукдолгий, сотрясающий всё его тело) и прижимает ладонь руки, которая держитсигарету, ко лбу, словно у него болит голова. Потом убирает руку и сновасмотрит на Лизи. — Никаких детей, Лизи. Мы не можем, Я не могу.

— Скотт, ты… ходил к врачу… Он качает головой.

— Это не физиология. Послушай, любимая, это здесь. — Пальцемон стучит себе по лбу, между глаз. — Безумие и Лэндоны идут рука об руку, какклубника и сливки, и я говорю не об истории Эдгара По или о каком-нибудьвикторианском дамском «мы-держим-тётю-на-чердаке» романе. Я говорю о реальном,опасном для мира безумии, которое живёт в крови.

— Скотт, ты не сумасшедший… — Но она думает о том, как онвыходил из темноты и протягивал ей изрезанную в кровь руку, в голосе слышалисьрадость и облегчение. Она вспоминает собственные мысли, когда заворачивала то,что осталось от руки, в свою блузку: он, возможно, и любит её, но он такженаполовину влюблён в смерть.

— Я безумец, — мягко говорит он. — Безумец. У менягаллюцинации и видения. Я их записываю, вот и всё. Я их записываю, и людиплатят деньги, чтобы их читать.

На мгновение она слишком поражена его словами (а может, её поразиливоспоминания о его изувеченной руке, которые она сознательно гнала от себя),чтобы ответить. Он характеризует своё ремесло (так он называет на лекциях то,чем занимается: искусство — никогда, только ремесло) как галлюцинацию. Какбезумие.

— Скотт, — наконец к ней возвращается дар речи, —писательство — твоя работа.

— Ты думаешь, что понимаешь, — говорит он, — но ты непонимаешь той части, что связана с уходом. Для тебя это счастье, маленькаяЛизи, и я надеюсь, что всё так и останется. Я не собираюсь сидеть под этимдеревом и рассказывать тебе историю Лэндонов. Потому что я сам знаю мало. Ясмог уйти в прошлое на три поколения, испугался всей той крови, которуюобнаружил на стенах, и повернул назад. Ребёнком я видел достаточно крови, в томчисле и своей собственной. В остальном поверь на слово моему отцу. Когда я былмаленьким, отец сказал, что Лэндоны (а до них Ландро) делятся на два типа:тупаки и пускающие дурную кровь. Последние лучше, потому что они могутвыпустить своё безумие, порезавшись. Приходится резаться, если ты не хочешьпровести всю жизнь в психушке или в тюрьме. Он сказал, что это единственныйспособ.

— Ты говоришь о членовредительстве, Скотт?

Он пожимает плечами, словно уверенности у него нет. Неуверена и она. В конце концов, она видела его обнажённым. Несколько шрамов нателе есть, но лишь несколько.

— Кровь-булы? — спрашивает она. Уверенности в нёмприбавляется.