считали андрогинным. Люди, встречавшие Ганди, часто описывали его в таких словах: «похожий на ребенка» и «ведущий себя по-матерински». И конечно, он часто представлял обет брахмачарья, или обет безбрачия, как средство освобождения женщин от сексуальных требований со стороны мужчин. Ганди ставил женщин на видное место в своем круге. Для него борьба с агрессией могла быть выиграна только насильственным отречением от тела и его эротических стремлений. В изумительном воображаемом диалоге с почившим лидером в книге «Правда Ганди» психолог Эрик Эриксон говорит ему: «Вы должны перестать терроризировать себя и начать относиться к своему телу без насилия»[373]. Только когда мы сможем принять наши тела и их сексуальность без насилия и моралистичного отрицания, считает Эриксон, мы действительно сможем преодолеть склонность к насильственному доминированию над другими, скрывающуюся в каждом обществе.

Тагор, напротив, стремился расширить возможности женщин как полноправных агентов, в том числе агентов эротических. Он признавал глубокий эротизм отношений матери и ребенка и многих близких взаимоотношений взрослых. Он рассматривал личную любовь, включая ее эротические аспекты, как основу всемирной религии человечества. Женщины, которых веками учили отречению от желаний, были освобождены Тагором, чтобы следовать своему собственному страстному пути. К свадьбе Амиты Сен Тагор написал стихотворение, которое после ее смерти все еще висит в семейном доме в Шантиникетане. В этом стихотворении он описывает ее как «танцующий поток… говоря ей: ты погружаешь свои игривые шаги / в глубину, бесстрашно покоряя вселенную»[374]. И этого он желал для всех женщин. Как и Эриксон, Тагор считал, что не эротизм, но его отрицание является основным источником разрушительной агрессии. Баулы практикуют гендерное равенство и ненасилие благодаря, а не вопреки принятию тела.

Тем не менее, несмотря на этот единственный недостаток, Ганди использовал свое тело как главное действующее лицо в самой искусной драме конструирования нации, когда-либо поставленной. Центральным актом этой драмы стал марш протеста против британского налога на производство и продажу соли в 1930 году. Соляной поход, в котором десятки тысяч людей прошли 386 км за двадцать три дня от ашрама Ганди[375] до побережья моря возле селения Ганди, был не случайным массовым протестом. Каждый аспект был тщательно продуман[376]. Перед собравшимися журналистами Ганди произнес заранее заготовленную фразу: «Я хочу сочувствия мира в этой борьбе Истины против Силы». Во-первых, драма, которую ставил Ганди, вырастала уже из самой проблемы с солью. Как выразился он сам: «После воздуха и воды соль, возможно, главная жизненная необходимость»[377]. Это было то, что объединяло бедных и богатых. Затем оказались задействованы костюмы и расстановка актеров: все участники похода одеты в кхади (домотканую одежду), а все мужчины носили простые белые шапки. Поход возглавили представители пятнадцати индийских провинций и трех основных религий (индуизма, ислама, христианства), а также представители «неприкасаемых» каст. В то же время наиболее важными были указания режиссера. Ганди с диктаторской твердостью настаивал на списке запретов: никакого насилия, никаких оскорблений в адрес британских чиновников, никакой ругани или проклятий, но в то же время никакого салютирования британскому флагу. Наконец, посреди сцены мы находим главного актера. Я процитирую Джавахарлала Неру, чьи подлинные эмоции отчетливо видны в этом рассказе:

Сегодня пилигрим отправляется в свой долгий путь. С посохом в руке он идет пыльными дорогами Гуджарата, с ясным взором и твердым шагом, а его преданные соратники бредут за ним. Много странствий у него за плечами, много пройденных утомительных дорог. Но это последнее его путешествие длиннее, чем все предыдущие, а на пути много препятствий. Но в нем горит огонь великой решимости и всепоглощающей любви к своим несчастным землякам. И любовь к истине, что обжигает, и любовь к свободе, что вдохновляет[378].

Здесь можно обнаружить два уровня гражданской поэзии: сначала саморепрезентация Ганди, а затем поэтическая хроника Неру, чей архаичный и абстрактный стиль создает ощущение возвышенной давности, которой можно пользоваться в обучении юных индийцев истории своей нации. Что же они узнают? Что их нация была основана в праведной борьбе с грубой силой; что она родилась из солидарности со всеми, кто нуждается в самом необходимом для жизни; что она включала в себя все религии, классы и касты. Что идеалы-близнецы этой нации – истина и свобода. Таким образом, тело Ганди послужило мостом от представлений людей о собственной жизни к абстрактным принципам.

Когда в кульминационный момент этой драмы Ганди купается в море и незаконно делает соль, позволяя воде испаряться в его руке, рождается нация.

Будучи в высшей степени моральным и в высшей степени дальновидным, Ганди знал, что, когда весь мир наблюдал за Индией, полное достоинства ненасильственное поведение одновременно казалось и сильным и независимым, и было таковым. Неоднократно – как и во время протеста на соляном заводе Дхарасана – он знал, как театрализировать моральное превосходство дела за независимость Индии, устраивая эпизоды гражданского сопротивления, которые, несомненно, приводили к избиению бесчисленных индийцев британскими солдатами. Насилие последних выглядело все более отчаянным и незначительным, в то время как индийцы сопротивлялись с достоинством, не прибегая к насилию[379]. В процессе он заставил и своих последователей, и бесчисленное множество других людей иначе взглянуть на мужественность: тело, стоявшее с достоинством и принимавшее удары, выглядело сильным и гордым. Тело, продолжавшее наносить удары, выглядело совершенно потерянным, безнадежно слабым, не способным повлиять на то, что оно пыталось держать под контролем. Эти акты сопротивления часто сопровождались песней Тагора – напоминанием о том, что истинная национальная любовь требует постоянной критической бдительности и готовности бросить вызов условностям.

Был ли патриотизм Ганди достаточно критичным? Кто-то может в этом усомниться, и Тагор, конечно же, тоже сомневался, беспокоясь о нежелании Ганди изменить свое мнение в ответ на аргументы[380]. Ганди, однако, не был Шондипом из «Дома и мира». Он был мягким, уважительным и восприимчивым. Его переписка и дружба длиною в жизнь с Джавахарлалом Неру показывают нам живой критический обмен мнениями, который создает привлекательный образ уважительного диалога для новой демократии. И этот момент тоже постоянно выставлялся на всеобщее обозрение.

Патриотизм Ганди требовал от людей многого. Он призывал богатых жить в солидарности с бедными и жертвовать личным комфортом. Он призывал всех мужчин принять новый тип ненасильственной мужественности, для чего тоже необходимо было активное самопожертвование, поскольку месть приятна. Только символы, неоднократно повторял Ганди, могут вдохновить людей взяться за эти сложные задачи. К счастью, он был блестящим кузнецом символов – символов, трогающих сердца, поскольку они были древними и открытыми для всех, поскольку они были абсолютно новыми.

«Свидание с судьбой» Неру: работа и стремление

Ганди был революционером. Он не был политиком, и он бы не смог ежедневно руководить нацией, имея дело с законодательными органами, судами и иностранными лидерами. Он не мог бы руководить экономикой: его идеи на этот счет были наивны и романтичны. Таким образом, создание Индии было на самом деле сложным партнерством. При основании новой нации задача формулирования ее целей выпала на долю Джавахарлала Неру, искусного политика, возглавлявшего Индию с 1947 по 1964 год. Речь, которую он произнес накануне объявления независимости, является еще одной вехой критического патриотизма.

Легко было бы отпраздновать это знаменательное событие радостным бичеванием Британии или же просто празднованием только что достигнутой победы. Неру выбирает совсем иной путь. Речь является еще одним примером публичного конструирования истории нации (и, следовательно, истории «нас»). Эта речь, одновременно вдохновляющая и критикующая, посвящена идеям открытости и равенства, а также идее удовлетворения основных человеческих потребностей для всех людей, неважно, далеко они или близко. Представляя индийских граждан не агрессивными воинами, а матерями в схватках перед родами новой и справедливой нации, Неру заимствует андрогинность Ганди и рисует карту чувств, которая связывает достойный патриотизм с расширенным состраданием и стремлением к экономической справедливости. В самом деле, он формирует идею нации, в центре которой идея работы во имя отдаленной цели:

Много лет назад