о нем только как об инструменте в достижении своей цели. Хор моряков относится к нему иначе. Еще до того, как они видят этого человека, они представляют, каково это – быть им, и протестуют против бессердечия вождей:

Ах, болеет о нем душа!

Нет ухода за ним, далек

Взор участливый, день и ночь

Стонет он, одинокий.

Злою болью болеет плоть,

В муках корм добывает он –

Страшно думать, как мог бедствий таких

Он пересилить гнет![394]

Они представляют себе его голод, физическую боль, изоляцию, крик отчаяния и эхо как единственный ответ на этот крик.

Поскольку хор ярко представляет себе жизнь человека, которого никто не видел вот уже десять лет, сама человечность которого стала невидимой из-за остракизма и стигматизации, они замещают собой ментальную жизнь зрителей и намекают на нее. Зрителям предлагается представить себе бездомную жизнь в нужде, на которую состоятельные люди редко обращают внимание, – жизнь, как зрителям неоднократно повторялось в «Филоктете», которая может стать уделом даже баловней судьбы. Наблюдение за разворачивающейся на сцене трагедией развивает эмоциональное осознание общих человеческих возможностей, коренящихся в телесной уязвимости.

В другой день та же самая аудитория, смеясь, наблюдает за противостоянием двух разных типов мужественности. Ламах – воинственный мужчина до мозга костей, героический полководец – возвращается с битвы, измученный и страдающий, крича от боли. Обычный земледелец Дикеополь, выступавший против войны, счастливо прославляет удовольствия от еды, питья и предстоящего секса. Его эрекция (живо подчеркнутая костюмом) – это символ не мужественной агрессии, но успешного отказа от нее. И, выставляя Ламаха оплакивающим свою судьбу, комедия напоминает нам о том, что нам уже должно быть известно: война причиняет боль. Образ стойкого солдата может быть очень глубоко укоренен в мужчине, но на самом деле этот образ не выдерживает столкновения с собственной кровью и кишками, не говоря уже об отсутствии жизненных радостей. Ламах – реальная историческая фигура, но его имя также символично отсылает нас к битве (machê). Персонаж Дикеополя вымышленный, а его имя означает «справедливый город».

В этот момент Ламах мечтает быть Дикеополем. Ламах не таков, но, по крайней мере, он стал трагическим героем, кричащим, как сам Филоктет, от приступов боли, признавая тем самым уязвимость своего тела.

Ламах: «Скорей, скорей, меня схватите за ногу / И держите, прошу!»

Дикеополь: «Меня вдвоем за эти принадлежности / Подержите, прошу!»

Ламах: «Кружится голова от сотрясения. / Я словно в бреду».

Дикеополь: «С девицей лечь хочу. От возбуждения / С ума я сойду»[395].

Поскольку на каждую трагическую реплику дается смешной ответ, сами невоздержанность и бесстыдство комического героя в комедии являются своего рода исцелением. Он воплощает в себе нормальную жизнь и удовольствия, которые по душе всем людям, в отличие от жестоких бесчинств войны – подобно тому как кровать должна быть для услад, а не для заживления ран. Ламах безрассудно отправился на войну, и он наказан, потому что, как выясняется, тело воина – это тоже комическое тело, только он не осознает этого, пока не вернется домой в муках.

Конец комедии «Ахарняне» Аристофана (425 год до н. э.) был разыгран перед группой граждан, активно участвовавших в Пелопоннесской войне. Эта комедия была частью официального и очень священного празднества города, который уже довольно долго находился в состоянии войны. Но представление напоминает им о конечной цели мира. Ни один здравомыслящий зритель не выбрал бы судьбу Ламаха ради нее самой, чтобы быть храбрым. Все осознают свое собственное стремление к хорошим вещам, символом которых является жизнь Дикеополя. Это узнавание – способ перейти на время на «мягкую» сторону, на которой любят удовольствия, боятся смерти и очень скептически относятся к «мужской» агрессии[396]. Смеясь над сопоставлением триумфа Дикеополя с мучениями Ламаха, даже самый воинственный зритель узнает в этом частичку своей души. (Вспомним ужас Керубино перед «занятием мужчин», битвой, и его предпочтение музыки и любви.)

Античная афинская демократия отводила центральное место трагедиям и комедиям в воспитании граждан. Во время празднеств, на которых показывались эти театральные постановки, все остальные дела прекращались. Во время Больших Дионисий, масштабного городского праздника, соревновались три трагика, каждый из которых выступал с тремя трагедиями и одной сатировской драмой. Граждане наблюдали за всем этим (вместе с женщинами и некоторыми иностранными гостями), а затем определяли, кто из драматургов получит приз. Они также принимали участие в постановках: наставниками хора были состоятельные граждане, а сам хор состоял из граждан мужского пола, обыкновенно – молодых[397]. Исполнители ведущих ролей также обычно были уважаемыми гражданами. Во время Леней – чуть меньшего празднования, выпадающего на зиму – снова разыгрывались трагедии, но к ним добавлялись еще и комедии (пять, которые соревновались друг с другом). Они также были частью публичного мероприятия, которому придавалось огромное значение.

В оценке театральных постановок, как трагических, так и комических, важную роль играли смысл постановки, а также ее стиль, при этом упор делался на гражданские размышления и наставления[398]. Даже расположение театра способствовало этому: вместо того чтобы сидеть в темноте, словно бы в изоляции друг от друга, глядя вперед на освещенную сцену, как на многих современных спектаклях, зрители сидели днем под открытым небом и за сценическим действием видели лица своих сограждан.

Выступление было поводом для проявления глубоких эмоций. Существует множество рассказов о сильном эмоциональном отклике зрителей, в том числе беременных женщин, у которых просмотр трагедий провоцировал схватки. Однако вызываемые драмой эмоции не считались чем-то противоречащим идее демократии, основанной на обсуждениях и доводах, – как раз наоборот: они считались важным вкладом в политическую дискуссию.

Часто этот вклад содержал резкую критику: например, «Троянки» Еврипида предлагали зрителям усомниться в правильности недавнего решения убить всех мужчин мятежного города Мелос и поработить (и изнасиловать) женщин и детей. Слишком часто люди размышляют о судьбах других людей, не имея никакого ясного представления о той реальности, в которой эти люди живут. Драма, подобная этой, вызывает переживание, которое может преодолеть эту черствость, влияя на будущие решения. Доводы не могут работать хорошо без воображения. Одно только рациональное мышление не скажет нам, являются ли женщины полноценными людьми и причиняет ли изнасилование боль. Легко построить логически выверенный аргумент, чтобы сделать вывод о том, что правильно было поработить женщин Мелоса. Аргументы хороши лишь настолько, насколько хороши их отправные точки, а трагедии (подобные «Ахарнянам» и «Троянкам») способствуют эмоциональному пониманию, которое связывает людей не только с тем, от чего они страдают сами, но и с тем, что они делают с другими.

Всем обществам необходимо справляться с общим горем так, чтобы не разрушать устремления и подходящим образом расширять сострадание, выводя его на более общий уровень. Также всем необходимо сформировать такое отношение к телам других, которое поможет гражданам преодолеть отвращение к телу (иначе это отвращение, в свою очередь, может легко вылиться в агрессию). Большие современные нации не могут в точности воспроизвести драматические празднования Древних Афин. Но им по силам понять политическую роль этих празднований и найти свои собственные аналоги, используя политическую риторику, спонсированное государством изобразительное искусство, проектирование парков и памятников, публичные обсуждения книг, а также путем отбора и планирования государственных праздников и торжеств. Однако сначала им нужно получше разобраться в том, чего достигли трагические и комические празднества. Этот пример сам по себе теоретически интересен, и он также оказывается исторически значимым, учитывая то центральное место, которое древнегреческая классика занимает в США и во всем мире[399]. Как мы увидим, трагические празднества фокусируются на развитии сострадания, но не пренебрегают отвращением. Комедия в духе Аристофана в первую очередь противостоит отвращению, но в то же время культивирует дух товарищества.

II. ТРАГИЧЕСКОЕ ЗРИТЕЛЬСКОЕ СОЗЕРЦАНИЕ И ДОЛЖНОЕ СОСТРАДАНИЕ

Главная эмоция, возникающая у зрителя от созерцания трагедии, – это сострадание, то есть реакция на несчастье других. В шестой главе вслед за Аристотелем и Руссо мы определили