не идет на пользу думать таким образом, и это может причинить им вред, ослабив их решимость и решимость их войск.

С другой стороны, можно сказать, что Арджуна – лучший пример для тех, кто размышляет о моральном выборе, нежели Кришна: даже в таком случае, когда трагедии нельзя избежать посредством избрания лучшей политической стратегии, в трагическом вопросе есть смысл. Он крепко удерживает сознание принимающего решение на том, что его действие является аморальным, а выбирать аморальное действие всегда неправильно. Его осознание того, что он «замарал руки», – это не просто потакание своим желаниям: оно имеет значение для будущих действий. Осознание дает понять принимающему решение, что в будущем ему, возможно, придется возместить ущерб побежденным и попытаться привести в порядок их жизни после обрушившегося на них несчастья. Когда этому осознанию придается огласка, оно представляет собой признание моральной вины, что часто имеет значение во внутренней и международной политике[412]. А самое главное, что это напоминание совершающему выбор человеку о том, что он, так же как и мы, не должен впредь делать подобных вещей за исключением совершенно особых трагических обстоятельств, с которыми он здесь сталкивается. Убийство своих родственников – одна из ужаснейших вещей, претворение в жизнь которой всегда трагично. Таким образом, постановка трагического вопроса укрепляет моральные обязательства, что особенно важно делать в военное время.

Арджуна – это человек, которому предстоит сделать трагический выбор; он также является тем, кто и ставит трагический вопрос и отвечает на него. Конечно, так случается не всегда. Любой, кто знаком с ситуацией, может задать этот вопрос. Таким образом, трагические дилеммы – это не просто повод для размышлений одного вовлеченного человека: они являются поводом для общественного обсуждения, поскольку граждане, зрители трагедии, стремятся получить самую полную картину происходящего, которое может иметь серьезные общественные последствия.

Есть еще один аспект, где трагический вопрос вносит ясность. Наблюдая за трагическим столкновением основных ценностей, мы, естественно, задаемся вопросом, что привело к этому и могло ли лучшее планирование помочь избежать трагедии. Рассмотрим «Антигону» Софокла[413]. Креонт сообщает всему городу, что всякий, кто похоронит изменника Полиника, станет предателем города и будет предан смерти. Антигона не может следовать его приказу, поскольку он требует, чтобы она нарушила важнейшее религиозное обязательство – похоронить своих родственников. Как правильно утверждал Гегель, каждый герой трагедии ограничен, поскольку думает только об одной сфере ценностей, пренебрегая притязаниями другой. Креонт думает только о благе города, пренебрегая «неписаными законами» семейного долга. Антигона думает только о семье, будучи не в состоянии осознать кризис, в котором находится город. Мы также можем добавить, что именно по этой причине каждый из них имеет не только скудное представление о ценностях как таковых, но и о своей собственной заветной сфере ценностей. Как подмечает Гемон, Креон не осознает, что граждане также являются членами семей и, следовательно, что защитник города, который пренебрегает семейными ценностями, вряд ли вообще защищает город. Антигона не осознает, что семьи также живут в городах, которые должны выстоять, если мы хотим сохранить семьи. Человек, который хорошо поразмыслил над выбором Антигоны, увидел бы, что это действительно трагедия: потому что, хотя, возможно, есть лучший выбор, «правильного ответа» не существует, поскольку в обоих случаях есть серьезные проступки. Хоронить предателя – серьезное преступление в отношении города; не похоронить его – серьезное религиозное преступление для Антигоны. Поскольку ни Антигона, ни Креонт не видят в этой ситуации трагедии, поскольку ни один из них не задается трагическим вопросом, оба они являются неполноценными политическими субъектами.

Это имеет огромное значение для политического будущего. В «Антигоне» изображена экстремальная ситуация, которая вряд ли будет возникать часто. В этой экстремальной ситуации, когда в город вторгся член его собственной правящей семьи, невозможно избежать трагического столкновения обязанностей. Но трагический вопрос, который был бы непосредственно поставлен главным героем, натолкнул бы его на некоторые весьма полезные размышления об управлении вообще. А именно обратив внимание на то, что и благополучие города, и «неписаные законы» религиозного долга имеют центральное этическое значение, вопрошающий захотел бы жить в городе, где люди могут соблюдать свои религиозные обязанности, не нарушая при этом гражданских постановлений. Иначе говоря, он хотел бы, чтобы город был похож на то, что Перикл (как он утверждает) нашел в демократических Афинах, когда он хвастается, что государственная политика демонстрирует уважение к неписаному закону. Точно так же как американцы и индийцы считают, что они могут создать такой общественный порядок, в котором есть место для свободы вероисповедания и людям не всегда приходится совершать трагический выбор между гражданскими указами и религиозными заповедями, – так и гражданам Древних Афин могла прийти в голову аналогичная антитрагическая мысль – вполне возможно, как результат просмотра таких трагедий, как «Антигона» Софокла.

Именно здесь Гегель убедительно обнаружил политическое значение трагедии. Трагедия, сказал он, напоминает нам о глубокой важности тех сфер жизни, которые находятся в конфликте внутри драмы, и о печальном исходе, когда они противостоят друг другу и нам приходится выбирать между ними. Следовательно, она заставляет нас представить себе, каким был бы мир, который не ставил бы людей перед таким выбором, мир «согласованных действий» между двумя сферами ценностей. В этом смысле концовка драмы пишется после окончания представления гражданами, которые воплощают эти идеи в своих собственных конструктивных политических размышлениях. «Подлинное развитие заключается лишь в устранении противоположностей как противоположностей, в примирении действующих сил, стремящихся взаимно отрицать друг друга в своем конфликте»[414].

Если политическая сфера мудро решит признать множественность ценностных сфер, она создаст постоянную возможность трагических столкновений между ними. Тем не менее Гегель дает нам наилучшую стратегию, которой следует придерживаться, особенно в политической жизни. Ибо мы действительно не знаем, можно ли достигнуть гармоничного сосуществования двух явно противоположных ценностей до тех пор, пока не попытаемся сделать это. Множество людей в разных культурах думали, что гармоничное сосуществование религии и государства просто невозможно. Афины попытались доказать обратное. Современные либеральные государства, сталкивающиеся с еще более сложной проблемой примирения абсолютной государственной необходимости с большим разнообразием религиозных и секулярных взглядов на благую жизнь, по-своему пытаются доказать обратное. В значительной степени достойные конституционные демократии сегодня действительно позволяют гражданам избегать трагедий, подобных «Антигоне», считая, например, что правительство не может налагать «тяжелое бремя» на свободное исповедание религии человеком без «абсолютной государственной необходимости»[415]. Политические принципы делают все возможное, чтобы предотвратить трагедию, потому что граждане понимают силу трагического вопроса.

Часто мы не знаем, какие меры способны предпринять, пока не столкнемся с трагическим вопросом, помня об идее Гегеля. До недавнего времени большинство наций не сталкивались с трагическим выбором, который они ежедневно ставили перед женщинами, – выполнять семейные обязанности и искать оплачиваемую работу. Многие государственные меры могут ослабить эту напряженность: гибкий график работы, оплачиваемый отпуск по семейным обстоятельствам и стимулы для мужчин взять на себя часть домашних обязанностей. Но поскольку большинству мужчин того времени никогда не приходило в голову, что человек должен иметь возможность одновременно быть хорошим родителем, на котором лежит бóльшая часть дел по уходу за детьми, и хорошей коллегой, они никогда не задумывались о том, что самые простые изменения могут устранить эту проблему. Люди просто думали, а иногда и говорили, что несовместимость – удел жизни, которая просто не может быть устроена иначе. Всякий раз, когда нашим воображаемым гражданам хочется сказать так о каком-нибудь столкновении ценностей, они должны сделать паузу и вспомнить эмоции, вызванные просмотром трагедии, а затем задать гегелевский вопрос: возможно ли так переформатировать наши практики, чтобы избежать подобной трагедии? Очень редко трагедия бывает просто трагедией. Чаще всего за ее унынием скрываются глупость, эгоизм, лень или злоба.

Короче говоря, все трагические дилеммы играют две взаимосвязанные роли в политической жизни. Во-первых,