Примечательно, что сегодня не утихают споры вокруг возведения мемориала другому военному герою и президенту Дуайту Д. Эйзенхауэру[351]. Спроектированный архитектором Фрэнком Гэри[352] мемориал, центральным элементом которого является античный храм без крыши, планируется расположить на юге национальной аллеи. Колоннада храма поддерживает металлический экран, на котором изображены пейзажи Канзаса (металлические панно), а также Эйзенхауэр в детстве среди кукурузных полей этого штата и два очень больших барельефа, изображающие зрелого Эйзенхауэра в роли генерала и президента. Двое внуков Эйзенхауэра высказались против этого проекта как слишком скромного и недостаточно героического.

Общественные монументы поначалу часто вызывают споры, в том числе Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме, Мемориал Линькольна и современная культовая скульптура Пикассо на Дейли Плаза в Чикаго[353], над чьей абстрактностью сначала глумились, а теперь полюбили за юмор и особую изюминку. В случае с проектом мемориала Эйзенхауэра возражение внуков кажется совершенно неуместным. Чего военному герою, ставшему президентом, прежде всего нужно остерегаться, так это обожествления. Сам Эйзенхауэр часто называл себя «деревенским парнем из Канзаса», что, как и коричневый костюм Вашингтона, было способом сопротивления идолопоклонству, и это следует уважать, когда мы отдаем ему дань памяти.

Геттисбергская речь Линкольна на второе инаугурационное обращение: национальный нарратив, прокладывающий путь справедливости

Геттисбергская речь 19 ноября 1863 года – один из определяющих образовательных документов в Соединенных Штатах. Дети учат ее наизусть, узнают из нее идеалы, которым они должны себя посвятить. Ее лаконичность, которая считалась бестактностью в то время, оказалась большим подспорьем в формировании чувств у поколения за поколением. Изучая ее, мы можем увидеть, как нарратив нации (включая ее историю, основополагающие идеалы, возможное будущее) играет главную роль в попытке Линкольна сделать так, чтобы люди были готовы продолжать нести эмоциональное и физическое бремя чрезвычайно болезненной и сомнительной войны, победа в которой, несомненно, имела решающее значение для будущего нации и ее идеалов. Приведем здесь эту речь полностью:

Восемь десятков и семь лет назад наши отцы образовали на этом континенте новую нацию, зачатую в свободе и верящую в то, что все люди рождены равными. Теперь мы ведем великую Гражданскую войну, подвергающую нашу нацию или любую другую нацию, таким же образом зачатую и исповедующую те же идеалы, испытанию на способность выстоять. Мы встречаемся сегодня на великом поле брани этой войны. Встречаемся, чтобы сделать его часть последним пристанищем для тех, кто отдал свою жизнь во имя того, чтобы наша нация смогла выжить. Со всех точек зрения это уместный и совершенно верный шаг. Но в более широком смысле мы не можем посвящать, мы не можем благословлять, мы не можем почитать эту землю. Отважные люди, живые и мертвые, сражавшиеся здесь, уже совершили обряд такого посвящения, и не в наших слабых силах что-либо добавить или убавить. Мир едва ли заметит или запомнит надолго то, что мы здесь говорим, но он не сможет забыть того, что они совершили здесь. Скорее, это нам, живущим, следует посвятить себя завершению начатого ими дела, над которым трудились до нас с таким благородством те, кто сражался здесь. Скорее, это нам, живущим, следует посвятить себя великой задаче, все еще стоящей перед нами, – перенять у этих высокочтимых погибших еще большую приверженность тому делу, которому они в полной мере и до конца сохраняли верность, исполниться убежденностью, что они погибли не зря, что наша нация с Божьей помощью возродится в свободе и что власть народа волей народа и для народа не исчезнет с лица Земли[354].

Иногда Линкольна ошибочно считают наивным и незамысловатым оратором, противопоставляя его простой стиль риторической утонченности Эдварда Эверетта. Но это далеко от истины. Заметки, черновики и письма Линкольна свидетельствуют о его глубоком интересе к риторике, включая изучение классических греческих норм[355]. На протяжении всей своей карьеры он все больше стремился к лаконичности, классической простоте и сокращению, к выразительному использованию параллелей, антитез и богатых образов. Кроме того, в обращении он имитирует структуру классических греческих эпитафий, или надгробных речей (примером может послужить надгробная речь Перикла у Фукидида), восхваляя погибших, обращаясь к идеалам, за которые они погибли и призывая живых завершить начатое дело погибших[356]. С помощью этих формальных приемов и искусного использования образов рождения и смерти Линкольн отваживается на проект невиданной смелости: он, ни больше ни меньше, основывает Америку заново как нацию, преданную человеческому равенству[357]. Привязывая эти абстрактные идеи к конкретному трауру, он строит мост между ограниченной заботой о «нас» и принятием этих абстрактных принципов.

Линкольн начинает с воспоминаний, говоря про восемьдесят и семь лет. Но здесь есть и отсылка к библейскому псалму 90, где восемьдесят лет указаны как верхний предел продолжительности жизни человека, что напоминает нам о краткости нашей жизни, а также об уязвимости нации во время огромной неопределенности в разгар войны[358]. Намекая на Декларацию независимости, Линкольн напоминает своей аудитории, что у нации, находящейся сейчас в такой опасности, было начало. Тогда это была «новая нация» с особым набором идеалов, сосредоточенных на свободе и равенстве. Опуская Конституцию, защищающую рабство, и возвращаясь к идеалу равенства в Декларации (изложенной в новом свете благодаря косвенной отсылке к концу рабства), Линкольн фактически основывает нацию заново на основе преданности такому простому, но в то же время сложному идеалу[359]. Линкольн затем отмечает, что эта война «испытывает» какую-либо нацию такого рода «на способность выстоять». Таким образом, он рассматривает Гражданскую войну как войну за самые глубокие и заветные идеалы, за их судьбу во всем мире, а не только в Америке (в духе Мадзини имея в виду связь между любовью к нации и заботой обо всем мире).

Размышления Линкольна об идеалах основания нации недвусмысленно можно проинтерпретировать в контексте Ренана и Хобсбаума. Президент перечитывает Декларацию и неявно исправляет ключевой аспект Конституции. Делая акцент на критическом повествовании о национальных устремлениях и неудачах, он избегает головы Сциллы, олицетворяющей неуместные ценности, а также другую ее голову чрезмерной солидарности и покорности. Поскольку речь сама по себе не предшествует никакому действию, ее тон носит неизбежно характер призыва, а ее риторика создает ощущение эмоциональной напряженности вокруг идеалов, которые она восхваляет[360].

Восхваляя жертву тех, кто погиб в одной из самых кровавых битв войны, он затем говорит, что живые не могут почитать эту землю: храбрость павших уже совершила обряд такого посвящения. Таким образом, живые люди подводятся к благоговейному подражанию жертвоприношению мертвых. Далее Линкольн, как известно, просит живых о преданности: мы все должны быть преданы задаче сохранения американской демократии и дать ей «новое рождение свободы». Он заканчивает на ноте безотлагательности, которая звучала на протяжении всей речи: борьба на самом деле является борьбой за то, может ли сама такая демократия существовать.

В речи Линкольна слышны призывы к конституционному патриотизму, который бы пришелся по душе защитникам абстрактных принципов, например Ролзу и Хабермасу. Но в ней есть гораздо большее. В своем ярком обращении к основанию нации, в своем искреннем трауре по погибшим солдатам, в своем призыве к обновленной приверженности он наращивает историческую и современную плоть на эти моральные кости. Если бы в ней отсутствовали эти эвдемонистические элементы, речи не удалось бы заставить людей принять содержащиеся в ней принципы. Сам ритм и глубина его языка проникают за пределы принципов, чтобы коснуться источников эмоциональной привязанности в его слушателях.

Линкольн продолжил развивать эту идею нации в своем Втором инаугурационном обращении, произнесенном 4 марта 1865 года. Поскольку это гораздо более объемная речь, нежели Геттисбергская, я процитирую лишь несколько ключевых отрывков:

Четыре года назад все мы были тревожно озабочены надвигающейся гражданской войной. Все ее боялись и все стремились предотвратить ее. В то время как я произносил с этого места свою инаугурационную речь,