Бабушка наряды одобрила, и Соня долго крутилась перед ней,поворачивалась то боком, то задом, и бегала к большому зеркалу в ванной, итребовала, чтобы бабушка подтверждала, что «все хорошо».

Бабушка возместила ей все потраченные деньги.

«Не валяй дурака, — сказала она весело, когда Соня сталаотказываться, надеясь, что бабушка все же заставит ее взять деньги, — это тебеподарок. Я знаю, как в твоем возрасте все это нужно. А мне на венок в любомслучае хватит».

Когда все кончилось так не правдоподобно ужасно и Соняприползла к ней, бабушка сказала, что стыдно так унижаться. Что женщина должназнать себе цену. Что у нее, Сони, совсем нет гордости.

А какая там гордость, когда кончилась жизнь?! Зачем трупу —гордость?!

Она так и не простила бабушку, оказавшуюся такой же, каквсе. Нет, хуже всех, ведь Соня надеялась, что бабушка поймет ее, и утешит, икак-то спасет, но она сказала «стыдно», и Соня как будто умерла еще раз.Навсегда.

Но оказалось, что тогда она еще не совсем умерла. Жизньпродолжала мучить ее, выворачивать наизнанку так, чтобы уж окончательно добить,поунизительнее, побольнее!..

Ей осталось еще немного, совсем немного, а там будет всеравно, и ей нет никакого дела, поддельное ожерелье или настоящее!

— Соня! — сказал Настин любовник настойчиво, и в зеркале онапоймала внимательный взгляд. — Мы уже на набережной. Дальше куда?

Соня объяснила ему — куда, и некоторое время гадала, виделон, как она гладила его диван или нет.

Ювелирная мастерская размещалась в подвале старого дома, ивсе здесь напоминало декорации к фильму «Рожденная революцией» — глухая стена,лесенка вниз, дюжий охранник, проводивший их недобрым взглядом, зеленаяплюшевая штора, опущенная с одной стороны, конторка, темные столы, лупа наподставке, коричневая лампа и застекленные неширокие витрины.

— Мне Франца Иосифовича, — прошелестела Соня, обращаясь кчьей-то неприветливой лысине, одиноко копошившейся за деревянной стойкой, начто лысина никак не отреагировала.

Кирилл был уверен, что Соня сейчас повернется и уйдет, идаже на всякий случай приготовился схватить ее за руку, но она стояласовершенно спокойно, как будто вовсе и не спрашивала ювелира.

Кирилл огляделся. Он никогда не был в подобных местах —недаром и доисторический фильм вспомнился. В витринах масляно поблескивалозолото, подсвеченное не по-магазинному уютно. Кирилл посмотрел — золото былотяжеловесным, дородным, с завитушками, раковинками и лепестками. Разноцветныекамни, крупные, как на шапке Мономаха, лубочно сверкали.

Кирилл видел такие украшения только один раз в жизни.

Ему было лет шестнадцать, когда его школьный приятель МитяПетров позвал его с собой в Питер. Они ехали вдвоем с теткой, сестрой Митиногоотца, и Кирилла пригласили, чтобы Митя не скучал.

До этого Кирилл никогда в Питере не был, а у Мити там жиликакие-то родственники, и для него это было никакое не приключение — простоежегодный визит к родным. Родители Кирилла долго соображали и подсчитывали и вконце концов наскребли денег — только на билет. Десять дней Кирилла поила икормила Митина тетка, молодая, веселая и быстроглазая, и делала это такделикатно, что Кирилл ни разу не почувствовал себя обузой.

На Невском она покупала им пирожки и по два стакана оченьсладкого и очень горячего кофе, целыми днями таскала по музеям и соборам, недавая ни присесть, ни вздохнуть, фотографировала у памятников — они закатывалиглаза, негодовали и кривлялись, — возила на «Ракете» в Кронштадт, заставиластоять под аркой Лицея, чтобы «нюхнуть лицейского воздуха», наизусть читала«Медного всадника» и тыкала носом в отметины на стене Петропавловской крепости,чтобы они сами убедились, куда доходила вода во время великих наводнений.

А по вечерам она приводила их «на кофе» к самой старой извсех питерских родственников, приходившейся Мите прабабкой. Ее звали — Кириллпомнил это всю жизнь — Марфа Васильевна, и ей было, наверное, лет девяносто.Она жила одна в огромной квартире на Литейном проспекте, в доме, где внизусидел толстый швейцар. Он открывал высоченную дверь и кланялся, здороваясь.Кирилл до смерти его боялся, а Митина тетка — нисколько.

Квартира была огромной и похожей на музей. Кирилл никак немог взять в толк, что в такой квартире живет одна крохотная старушка с оченьпрямой спиной и черепаховыми гребнями в густых белоснежных волосах. Онаусаживала их за круглый стол в гостиной, под белую лампу, висящую на меднойцепи. Лампа заливала молочным светом середину комнаты, а по углам шевелились ивырастали тени, потому что высоченный Митька, усаживаясь, непременно задевал ееголовой. На столе всегда стояла ваза темного стекла на высокой ножке, полнаякрохотных белоснежных пирожных. Много лет спустя Кирилл узнал, что ониназываются безе. Чай из электрического самовара наливали в вызолоченные изнутричашки с очень неудобными витыми ручками. Марфа Васильевна подавала чашки —каждую на блюдце, и на пальцах у нее сверкали камни. Очень много разных камней— как за сегодняшним ювелирным стеклом. В хрустальных мисочках, тоже на ножках,ноздреватой зимней горкой высились взбитые сливки, полагавшиеся к чаю. Всепомалкивали, говорила только Марфа Васильевна — и все про то, как она «служила»балериной в Мариинском театре и однажды великая княгиня после спектакляприслала ей букет.

Все это потом вспоминалось Кириллу как во сне.

— Извините, — тихим голосом повторила Соня, и Кирилл,очнувшись, оторвался от созерцания драгоценной витрины, — Франца Иосифовичанет?

Лысина, к которой она обращалась, задвигалась, собраласьскладками и сделала оборот. На месте лысины оказалась бледная носатаяфизиономия, очень недовольная.

— Что вы кричите? — осведомилась физиономия.

— Здравствуйте, — пробормотала Соня и оглянулась на Настю, —я к Францу Иосифовичу.

Очки, сидевшие на самом кончике длинного носа, как будтосами по себе переместились вверх и оказались на лбу — или на лысине, потому чтобыло непонятно, где кончается лоб и начинается лысина, — и физиономия довольнорасправилась.

— Ожерелье, — изрек ее обладатель с видимым удовольствием, —ожерелье. Да.

Настя посмотрела на Кирилла.

— Я, я, — заметив их переглядывания, дружелюбно закаркалобладатель, — Франц Иосифович — это я, я. А вы привозили ожерелье. Да, ожерелье.Двадцать один сапфир. Двадцать один бриллиант. Как же!

— Я вас не узнала, — проговорила Соня и почему-топокраснела, — извините.

— Ерунда. Ерунда. Я старый человек. Молодые девушки недолжны меня запоминать. Время, когда меня запоминали девушки, давно прошло. Да.