но Наполеон, несомненно, был в восторге от того, что в последние минуты Жером проявил себя как герой.

Требовалось, однако, нечто большее, чем героизм одного человека, чтобы спасти этот день для Наполеона. К сумеркам великолепная кавалерия имперской армии была смята в бесполезных атаках на британские части, а оставшиеся резервы были отброшены при попытках приостановить наступление Блюхера на правое крыло французов. Заключительный бросок Старой гвардии закончился провалом, и к десяти часам начался разгром. Победители под Аустерлицем, Йеной, Фридландом и Ваграмом устремились по дороге в Шарлеруа с криками. «Спасайся кто может!»

В заключение, для красочного описания той панической ночи, обратимся снова к письму Жерома Екатерине, написанному во время отступления. Там говорится: «Императора увезли, и не было никого, способного отдавать приказы. На следующий день я достиг Авеснеса, находясь в арьергарде с одним батальоном и одной ротой. Не обнаружив там ни императора, ни маршалов, которые уехали до этого, я предпринимал неслыханные усилия для восстановления остатков армии и в конце концов преуспел в том, чтобы вновь собрать 18 000 пехоты и 3000 кавалерии с двадцатью орудиями, с которыми 21-го я и прибыл в Лион». Там командование принял на себя Сульт, и Жером направился в Суассон, а затем в Париж, где уже распространялись новости о втором отречении Наполеона в пользу его сына. По пути измученный и почти бездыханный бывший король Вестфалии получил письмо с похвалой в отношении его поведения на поле боя. Его автором был маршал Даву, который когда-то досаждал ему, отбирая доходы с его сказочного королевства.

Глава 13

Я вижу одного человека между нами и миром, позвольте ему говорить, и страна будет спасена!

Из обращения Лакоста к палате депутатов, июнь 1815 года

21 июня, через три дня после битвы, в Париж вернулся трясущийся, истощенный, в полуистерическом состоянии человек без армии и, если не считать нескольких перепачканных офицеров и немногих престарелых генералов, даже без охраны. Он уже поговаривал об отречении, и это происходило в третий раз на протяжении пятнадцати месяцев. На утро после катастрофы Наполеон писал Жозефу из Филипвилля со свойственным ему налетом фантазии: «Не все еще потеряно… Когда я соберу свои силы, у меня будет 250 000 человек, я использую ломовых лошадей для переброски орудий… завербую 100 000 человек с помощью воинской повинности и вооружу их мушкетами, отобранными у роялистов». Но вот теперь у него наступила реакция, и он видел будущее таким, каким оно было, омраченным распадом и поражением. В тот момент ему не нужен был совет, как лучше встретить новое вторжение, он мечтал о ванне, причем о горячей ванне, которая так часто восстанавливала его силы в прошлом. Наполеон направился в дом Каленкура, человека, который был его компаньоном при фантастическом санном броске через Европу в 1812 году, и, пока он купался, Каленкур собрал имперский совет, чтобы обсудить, что следовало бы и можно было бы сделать.

Жозеф и Люсьен прибыли незамедлительно, первый безоговорочно преданный, а второй в состоянии подавленного волнения, которое напоминало окружавшим Люсьена, сумевшего в 1799 году прорвать напряжение брюмера. Жозеф говорил очень мало, но Люсьен горячо разубеждал своего брата в целесообразности отречения, советуя ему распустить обе палаты и назначить себя верховным диктатором с прямым доступом к нации. Было довольно странно, что Люсьен, твердолобый республиканец, мог давать такой совет, но еще более странным выглядело то, что Карно, бывший заговорщик против Робеспьера, мог поддерживать это предложение. Наполеон выслушивал все это, отклонив предложение лично появиться перед палатой депутатов и почти склоняясь к идее покончить со всем этим путем отречения в пользу своего четырехлетнего сына, пленника Вены. Палаты, говорили ему, были в состоянии хаоса, причем депутаты останавливали каждого беженца с Ватерлоо, пытаясь понять размеры катастрофы. Некоторые говорили, что уже все потеряно и никаких французских войск не оставалось между Парижем и англо-прусской армией. Другие доказывали, что маршал Груши все еще командует шестьюдесятью тысячами солдат и что Сульт и Жером с каждым часом собирают их во все большем количестве. Но какова бы ни была правда в отношении военной ситуации, в палате депутатов определились четыре четкие направления размежевания мнений. Часть депутатов выступала за торг с союзниками на основе отречения Наполеона в пользу короля Рима, поскольку это-де, по крайней мере, удержит Бурбонов за пределами Франции. Другие высказывались в пользу Орлеанской ветви королевского дома, тогда как третья группировка присоединялась к Люсьену и поддерживала идею круговой обороны Парижа. Была и четвертая группировка, состоявшая из людей, которые помогали осуществить революцию, когда Наполеон был еще лейтенантом артиллерии, и она советовала установить федеральную республику. Люсьен был послан туда, чтобы попытаться как-то ослабить волнение, и вскоре оказалось, что за годы отхода от политической жизни его искусство риторики не пострадало. План, или подобие плана, который возник из обсуждений имперских советников, сводился к тому, чтобы передать окончательное решение на усмотрение Комитета десяти депутатов, пять из которых должны были быть выбраны в каждой палате. Но когда депутат Лакост стал открыто нападать на Наполеона, настаивая на его немедленном удалении из страны, Люсьен прекратил жонглировать предложениями и поправками и бросился на защиту своего брата. В ответ на обвинение в том, что Франция теперь находится в распоряжении союзников, он закричал: «Что? Будем ли мы и дальше проявлять слабость, полагаясь на слова наших противников? Когда победа в первый раз была ненадежной, не клялись ли они в присутствии Бога и человека, что будут уважать нашу независимость и наши законы? Давайте же не попадаться во второй раз в ловушку из-за наших надежд и нашей доверчивости. Цель их при попытке разделить нацию и императора заключается в подрыве нашего общества, с тем чтобы покорить нас и с большей легкостью втянуть Францию в деградацию и рабство, от которых нас избавило его возвращение!» Это были веские слова, и в 1799 году они могли бы сделать погоду. Но теперь, однако, от ораторства Люсьена требовалось нечто большее, чтобы убедить депутатов, что имя «Наполеон» не обязательно означает новый призыв на военную службу, новые захватнические войны, новые требования крови и поборы с нации. Слишком много молодых людей промаршировало, чтобы умереть в чужих землях, и многие из слушавших страстную речь Люсьена могли вспомнить, как коронованные особы Европы ссорились между собой, вместо того чтобы образовать союз против общего врага, генерала Бонапарта. Один такой человек, знаменитый Лафайет, который много лет назад боролся на стороне американских колонистов, напомнил своим коллегам о чрезмерных жертвах,