частное лицо, готовое оставаться на австрийской земле, не принимая участия в политической жизни. В виде подачки Франц добавлял, что, если Мюрат согласится с такими условиями, он может именовать себя герцогом Липонским.

Обездоленный, почти без средств, имея под своим командованием менее трех сотен бойцов, Мюрат все же оставался тем человеком, который когда-то водил в бой кавалерию Великой армии и въезжал как победитель в добрую половину европейских столиц. «Тюрьма, следовательно, будет моим приютом? — сказал он австрийскому эмиссару. — Тогда, кажется, мне не остается ничего, как умереть солдатом!» Он погрузился на лодки со своей несчастной экспедицией и сошел с двадцатью восемью соучастниками на уединенный берег Калабрии, но его никто не встречал как местного Наполеона. Вместо этого гражданская охрана обрушилась на крохотный отряд, застрелив несколько человек, а остальных загнав в их лодки, и посадила бывшего командира кавалерии Великой армии под замок. Корсиканцы, которым удалось избежать первой стычки, умчались прочь, предоставив Мюрата его судьбе. С него сорвали все драгоценности, ранили в лицо, всячески оскорбляли и затолкали в замок Пиззо, закрыв там. Через четыре дня Мюрат предстал перед военным судом и был обвинен в измене. Вердикт был заранее предрешен. Вскоре после приговора он был поставлен лицом к стенке и расстрелян.

Самообладание не было присуще Иоахиму Мюрату на протяжении всей его жизни, но перед лицом смерти он проявил достоинство. Для его защиты был подобран капитан, но бывший король отказался помогать своим обвинителям в попытке придать процессу законный характер. Отказываясь от услуг офицера защиты, он говорил: «Это не процесс, а осуждение. Мои обвинители являются моими палачами. Я запрещаю вам говорить в мою защиту». А судье, который спросил его имя, он ответил: «Я Иоахим Мюрат, король Обеих Сицилий и ваш король!» В заключительном письме к своим четверым детям он заявлял: «Помните, кто вы есть, а не кем были». Это был лучший совет из тех, которые он им когда-либо давал. Мюрат оставался гасконцем вплоть до самого последнего момента. Когда мушкеты были подняты, он сказал: «Цельтесь в сердце, пожалейте лицо!» Похоронен он был в часовне, которую приказал построить еще в бытность королем. Так неаполитанские Бурбоны отделались от мужественного, импульсивного, добродушного глупца, человека, лишенного и суждений, и злых умыслов. Два месяца спустя в саду Люксембургского дворца был расстрелян другой знаменитый сорвиголова, маршал Мишель Ней, а когда приблизительно через год был опубликован отчет о поведении Нея во время русской кампании, дочь Людовика XVI воскликнула: «О, если бы только мы это знали!» Им следовало бы это знать. Они должны были обратить такие знания в свою пользу.

15 октября, примерно в тот же час, когда залп завершил жизнь короля Иоахима Неаполитанского, человек, во имя которого пали эти двое солдат, ступил на скалистый берег в Южной Атлантике, чтобы начать изгнание, которое длилось пять лет и восемь месяцев и закончилось его смертью в возрасте пятидесяти одного года. Из родни, которую он оставил за собой, только Жером столкнулся с трудностями по выходу из последнего наполеоновского шторма.

После Ватерлоо Бурбоны не проявляли никакого снисхождения к человеку, который во время «Ста дней» присоединился к Наполеону. Жена Жерома Екатерина была фактически похищена секретной полицией, после того как ее муж покинул Триест, чтобы примкнуть к своему брату. А когда он попытался установить контакт с женой, положение его стало опасным, и велись разговоры, что он будет пристрелен подобно Мюрату и Нею. Покинул Париж он открыто, а вернулся туда тайно, укрывшись в доме корсиканского сапожника. В конечном счете благодаря услугам Фуше Жером обрел безопасность в Швейцарии и после некоторых проволочек получил разрешение на возвращение в Вюртемберг. Там король, позабывший благодеяния, которые он получал от Наполеона во времена, когда Франция была непобедима, обращался с Жеромом довольно грубо. Перед ним выдвигались условия, которые он должен был выполнять, если хотел жить с женой и сыном. Жером принял эти условия и после разлуки, продолжавшейся пять месяцев, воссоединился с женой в Эльгангене. Он получил титул графа Монтфортского и оставался в гостеприимном «плену», пока ограничения со стороны его тестя не стали столь невыносимыми, что он предпочел убраться из Вюртемберга и жить в Австрии. Несмотря на конфискацию имущества Бонапарта, у Жерома было теперь больше средств, чем когда он был королем Вестфалии, и поэтому он купил себе замок близ Вены и дом в Триесте, где обычно и проживал. Его доходы в период после Ватерлоо поступали из двух источников. После дней страха и ненависти Бонапарты стали получать некоторые субсидии от государства, а Екатерине удалось уговорить своего отца предоставить ей небольшое содержание. Потом ей посчастливилось приобрести дополнительную пенсию от своего кузена царя. Используя такие доходы, Жером вел вполне комфортный образ жизни, а Екатерина держалась от кредиторов на расстоянии. И она на дух не переносила даже слова критики в адрес своего мужа. Екатерина была счастлива, пока он оставался с ней. В Триесте у них иногда собирались компании. Элиза, в прошлом великая герцогиня Тосканская, а теперь графиня Компиньянская, в конце концов оставила своего мужа Фелиса и спасла свою личную собственность от полного краха. Будучи всегда практичной женщиной и располагая расчетливыми способностями своей матери, она жила теперь в богатстве и роскоши, и вполне вероятно, что Жером (который продолжал жить не по средствам) одалживал у нее деньги, когда не мог занять их у матери. Преклонный возраст не ослабил ремешки на кошельке мадам матушки. На очередную просьбу своего беспокойного сына одолжить денег она ответила: «Нет! Делай как я! Экономь!» Такой совет Жером получал часто, но никогда не придерживался его. Вне зависимости от подобных долгов отношения между старшими и младшими членами семьи Бонапарт сохраняли нежность, и, когда Элиза лежала умирающей, именно Жером сидел у ее постели, поддерживая ее руку.

Жозеф, известный теперь как граф Сурвейлерский, был хорошо принят в Америке. Вскоре после прибытия он купил большое загородное поместье на берегах Делавэра близ Бордентауна в Нью-Джерси и начал интересоваться фермерством. Он также располагал большим состоянием, итогом расчетливых капиталовложений в Неаполе и Мадриде, и каким-то образом смог перевезти значительную часть своих капиталов в Штаты, где и вложил их в ценные бумаги и недвижимость. На недвижимости Жозеф потерял некоторые средства, но в целом процветал и смог купить в дополнение к своему поместью десять ферм, которые превратились в хранилище бюстов, статуй, картин и разного рода антиквариата. Всегда отличаясь хорошим вкусом, он мог полностью его удовлетворить, и вскоре предстал как наиболее процветающий и выдающийся гражданин Америки.