в другие наши святые дни.

Мне почти хочется рассмеяться над тем, как он называет то, что сделал Нандор, «работой» – так сухо и скромно, совсем не похоже на драматичные предсказания Вираг и её мрачные знамения. Мне хочется представить, как от её драматизма он бы покачал головой и закатил глаза, как всегда делала я.

– Надеюсь, тебе не пришлось сделать ничего ужасного, чтобы завоевать мою свободу, – продолжает Жигмонд, глядя мне в глаза.

– Только поклясться в верности королю, – говорю я и чуть улыбаюсь.

Котолин бы ухмылялась без остановки, если б услышала, как я признаюсь в этом, если б узнала, что я доказала её правоту. Вираг бы сердито смотрела и подняла свой хлыст, разочарованная тем, что я доказала ей неправоту. Жигмонд ободряюще кивает, ни разочарованный, ни шокированный, а потом нерешительно кладёт ладонь на мою руку.

Его прикосновение разъедает некоторые из моих самых старых страхов, сужая пространство различий между нашими чертами. Я так долго хотела, чтобы наше воображаемое сходство проявилось в моей внешности: я невысокая и крепко сложённая, с волосами, путающимися в зубцах гребня Вираг с костяной ручкой, с маленькими прищуренными глазами, которые слезятся в любую погоду, и вечно чешущимся носом. Меня смущали моя низкая грудь и ширина плеч. Я хотела поставить моего отца, наше существование и нашу общую кровь как щит против их злых слов, как оправдание. Сейчас всё это не имеет значения. Я – в нескольких милях от Кехси, и мой отец держит меня за локоть.

Между нами вползает тишина. Жигмонд выпускает мою руку. Отчаявшись заполнить тишину и удержать его, я спрашиваю:

– А что написано на монете?

Жигмонд хмурит брови:

– Ты не умеешь читать?

Он говорит это небрежно, с любопытством, и я вижу, что он не хочет обидеть меня, но всё равно обижает, ведь это доказывает, что он не знает меня достаточно хорошо, что ему неизвестно, что я знаю, а чего нет. Что будет меня ранить, а что – нет. Тяжело сглатываю и стараюсь не показывать, что это вообще меня задело.

– Нет, – говорю я, качая головой. – Никто в Кехси не умеет читать.

– Даже на рийарском или древнерийарском?

Снова качаю головой.

– Ну что ж, – через мгновение говорит он. – Нелегко тебе придётся в Кирай Секе.

Я не позволяю себе думать так далеко. Я настолько поглощена своей внезапной свободой, что пока не представляю себе её последствий. И вдруг я вижу, что моя жизнь простирается передо мной, как тропа в темноте, окружённая тысячами чёрных деревьев, а между ними горит там много жёлтых глаз. Кирай Сек тоже полон чудовищ, и все они выглядят как люди. Я не сумею распознать их, пока их руки не сомкнутся на моём горле.

– Символы Йехули… – начинаю я.

– Да, это наш алфавит, – говорит он, приходя мне на выручку, когда я запуталась. Взгляд у него ласковый, голос – тихий, и в этот миг я позволяю себе поверить, что под «нашим» он имеет в виду только нас двоих, здесь, в подземелье, вместе. Он поворачивает монету той стороной, где выгравированы буквы Йехули: их три. – Это слово означает истину. Эмет. Что есть сама вещь, само её существование. А это, – он вкладывает монету в мою ладонь, потом кладёт большой палец на одну из букв, закрывая её, – мет. Мертво.

Буквы исчезают, словно он стёр их пальцем, а потом исчезает и монета – тускнеет до серебряного, потом ржавеет и обращается в ничто. Так же, как лезвие королевского меча, обратившееся в пыль у меня в руке. Я смотрю на его ладонь, теперь пустую.

– Как ты это сделал?

– Когда что-то более не истинно, оно перестаёт быть реальным, – отвечает Жигмонд. – Когда мы пишем что-то нашими письменами, это способ сделать что-то истинным и, следовательно, реальным. Когда мы их стираем… ну, ты видела, что произошло. Если бы ты выучила наши письмена, то тоже смогла бы так.

Думаю, Вираг назвала бы это магией, Гашпар и патрифиды – силой. Сжимаю пустой кулак, больше не чувствуя отсутствия монеты. Есть лишь призрачное ощущение ладони Жигмонда в моей, её успокаивающее касание. Память о его монете и о королевском мече, уничтоженных – наши способности слились, пусть наши лица не похожи. Меня вдруг наполняет надежда, словно яркий свет, сияющий в конце тёмной тропы, смывающий все тени.

– Если бы я постучалась в твою дверь, – медленно спрашиваю я, – ты бы открыл?

Жигмонд встречается со мной взглядом. Пурпурный синяк пульсирует на его плече, и волчий плащ на моей руке кажется внезапно очень тяжёлым. Но в этот миг я вижу лишь, как он кивает мне и говорит:

– Да.

Глава шестнадцатая

После того как Лойош выводит моего отца из замка, он ведёт меня в одну из маленьких комнат в Расколотой Башне, белым шрамом прорезающей угольно-чёрное небо. Расколотая Башня – старейшая часть замка, камни которой побелели за сто с лишним лет суровой непогоды. Когда-то она была крепостью деда Святого Иштвана, вождя Акошвара. На полу засохла старая кровь – я чую память о забитом скоте и печени, стынущей на алтарях. Конечно, патрифиды не проводят сейчас таких ритуалов, но Расколотую Башню оставили рассыпаться под тяжестью своего постыдного безмолвного прошлого. Камни в стенах за изголовьем кровати ходят слишком свободно – я подталкиваю один, и он со стуком падает на пол. В углу – холодный очаг и единственное окно, стекло которого всё в мраморных разводах от дождя.

– Я здесь в ловушке? – спрашиваю я, невесело смеясь. – Или мне позволено уходить?

– Конечно, – резко отвечает Лойош, не отвечая на мой вопрос, и захлопывает дверь за собой.

Какой вообще смысл запирать меня? Король хочет, чтобы я служила ему. У него уже достаточно немых беззубых волчиц, скованных своей смертью, с прищуром наблюдающих за ним из Подземного Мира.

Сплю урывками, и ночь пронизана снами. Пурпурные и зелёные миазмы, клубы дыма и звон костяных колокольчиков. Мне снится турул в золотой клетке с ощипанными перьями, и моя стрела пронзает его голую грудь. Снятся сосны в снегу. Лицо Гашпара, его заиндевевшие ресницы, его обнажённая грудь под моими ладонями. А когда я просыпаюсь, то слышу стук собственного сердца, и свет гребнем ложится на щёку. Оконное стекло стало жёлтым и ярким.

В ушах звенит, словно кто-то бьёт по наковальне в недрах моего черепа. Качнув головой, я прогоняю сны, но лицо Гашпара задерживается на мгновение дольше, вызывая между бёдрами всплеск желания. Я растапливаю очаг, сжав кулаки, и когда мне