Из передней долетел какой-то шум, крики, топот. В залвбежали пажи и стражники, у самых дверей бросились на колени либо согнулись впоклонах.

В дверях стояла Шъееназ.

Ее светло-зеленые волосы были искусно завиты, охваченыизумительной красоты диадемой из кораллов и жемчужин. Она была в платье цветаморской волны с белыми, как пена, оборками. Платье было сильно декольтировано,так что прелести сирены, хоть частично прикрытые и украшенные ожерельем изнефритов и ляпис-лазури, по-прежнему вызывали величайшее восхищение.

– Шъееназ… – простонал Агловаль, падая наколени. – Моя… Шъееназ…

Сирена медленно подошла, и ее движения были мягкими иполными грации, плавными, как набегающая волна.

Она остановилась перед князем, сверкнула в улыбке мелкимибелыми зубками, потом быстро подобрала платье и подняла подол на такую высоту,чтобы каждый мог оценить качество работы морской волшебницы водороски. Геральтсглотнул. Не было сомнений: водороска знала толк в красивых ножках и умела ихделать.

– Ох! – воскликнул Лютик. – Моя баллада…Совсем как в моей балладе… Она обрела ради него ножки, но потеряла голос!

– Ничего я не потеряла, – сказала Шъееназ напевнона чистейшем всеобщем. – Пока что. После операции я словно новая.

– Ты говоришь на нашем языке?

– А что, нельзя? Как твои дела, белоголовый? О, и твоялюбимая тоже здесь, Эсси Давен, если не ошибаюсь? Ты уже лучше ее знаешь илипо-прежнему едва-едва?

– Шъееназ… – пролепетал Агловаль, приближаясь кней на коленях. – Любовь моя! Моя любимая… единственная… Значит, все-такинаконец-то! Наконец-то, Шъееназ!

Сирена грациозным движением подала ему руку для поцелуя.

– Да. Я ведь тоже люблю тебя, глупышка! А что это залюбовь, когда любящий не может иногда хоть чем-то пожертвовать?

Они выехали из Бремервоорда ранним холодным утром, в тумане,впитавшем в себя яркость красного шара солнца, выкатывающегося из-за горизонта.Выехали втроем. Как решили раньше. Они не разговаривали об этом, не строилипланов, просто хотели быть вместе. Какое-то время.

Покинули каменистый мыс, распрощались с рваными клифами надпляжами, странными формациями иссеченных волнами и водоворотами известняковыхскал. Но, спустившись в зеленую, усеянную цветами долину Доль Адалатте, все ещеслышали запах моря, гул прибоя и резкие, дикие крики чаек.

Лютик не переставая болтал, перескакивал с темы на тему ипрактически ни одной не заканчивал. Рассказывал о Стране Барса, где глупый, поего мнению, обычай велит девушкам хранить невинность до самого замужества, ожелезных птицах с острова Инис Порхет, о живой и мертвой воде, о вкусе иудивительных свойствах сапфирного вина, именуемого «Черр», о королевскихчетверяшках из Эббинга, жутких надоедливых обжорках по имени Пуцци, Грицци,Мицци и Хуан Пабло Вассермиллер. Рассказывал о популяризируемых соперникаминовых течениях в музыке и поэзии, которые, по мнению Лютика, были чудовищами,воспроизводящими жизненные отправления организма.

Геральт молчал. Эсси тоже или отвечала односложно. Ведьмакчувствовал на себе ее взгляд. Взгляд, которого избегал.

Через реку Адалатте переправились на пароме, причем тянутьканаты пришлось самим, поскольку паромщик пребывал в состоянии патетическиопьяненной, мертвецки-белой, неподвижно трясущейся, устремленной в пространствобледности и не мог оторваться от подпирающего навес столба, за которыйухватился обеими руками, и на все вопросы отвечал одним-единственным словом,звучащим как «вург».

Местность на другом берегу Адалатте понравилась ведьмаку –лежащие вдоль реки деревни были в большинстве своем огорожены частоколом, а этодавало некоторые шансы отыскать работу.

Когда утром поили лошадей, Глазок подошла к нему,воспользовавшись тем, что Лютик удалился. Ведьмак не успел отойти. Она засталаего врасплох.

– Геральт, – сказала она тихонечко. – Ябольше… не могу. Это выше моих сил.

Он пытался не смотреть ей в глаза. Она не позволяла, стояла,поигрывая висящей на шее голубой жемчужиной, оправленной в серебряные лепестки,а он снова жалел, что перед ним нет рыбоглазого чудовища с саблей, укрытой подводой.

– Геральт… Что-то надо делать, верно?

Она ожидала его ответа. Его слова. Немного жертвенности. Ноу ведьмака не было ничего такого, чем он мог бы пожертвовать, и она знала обэтом. Он не хотел лгать. А по правде говоря, и не мог, потому что не могрешиться сделать ей больно.

Положение спас Лютик, надежный Лютик, появившийсянеожиданно. Лютик со своей безотказной тактичностью.

– Ну конечно же! – воскликнул он и, размахнувшись,кинул в воду прутик, которым раздвигал прибрежные заросли и гигантскуюприречную крапиву. – Конечно же, вы должны что-то с этим сделать: самоевремя. Я не намерен бесконечно и безучастно наблюдать за тем, что творитсямежду вами! Чего ты от него ждешь, Куколка? Невозможного? А ты, Геральт, на чторассчитываешь? На то, что Глазок прочтет твои мысли, как… Как та, другая? И чтоэтим удовольствуется, а ты удобненько помолчишь, думая, будто не обязан ничегообъяснять, что-либо заявлять, в чем-то отказывать? Не обязан раскрываться?Сколько времени, сколько фактов вам требуется, чтобы понять? И когда вы хотитепонять? Через сколько лет? В воспоминаниях? Ведь завтра мы расстанемся, чертпобери! Нет, с меня довольно, боги, оба вы у меня вот где сидите, вот тут вот!Хорошо, послушайте, я сейчас в орешнике выломаю себе ветку и пойду на рыбалку,а вы останетесь только сами с собой. У вас будет время, вы сможете все другдругу сказать. Так скажите же себе все, постарайтесь понять друг друга. Это нетак трудно, как кажется. А потом, о боги, сделайте это. Сделай это с ним,Куколка. Сделай это с ней, Геральт, и будь добр. А тогда, черт побери, либо увас все пройдет, либо…

Лютик резко развернулся и ушел, ломая камыш и громкоругаясь. Сделал удочку из орехового прута и конского волоса и рыбачил дотемна.

Когда он ушел, Геральт и Эсси долго стояли, взявшись за рукии опершись о корявую вербу, наклонившуюся над глубью. Потом ведьмак говорил,говорил тихо и долго, а глаза Глазка были полны слез.

А потом, о боги, они сделали это. Он и она.

И все было прекрасно.