– Что не знаю тебя так долго, как Лютик, так долго,чтобы знать и помнить о твоем дне рождения. Чтобы иметь возможность даритьподарки и доставлять тебе радость. Чтобы иметь право… называть тебя Куколкой.

Она подошла и неожиданно закинула ему руки на шею. Он ловкои быстро предупредил ее движения, отстранился от ее губ, сдержанно поцеловал вщеку, обняв здоровой рукой осторожно, нежно. Он чувствовал, как девушканапрягается и медленно отстраняется, но только на длину рук, все еще лежащих унего на плечах. Он знал, чего она ждет, но не сделал этого. Не привлек ее ксебе.

Эсси отпустила его, отвернулась к приоткрытому грязномуоконцу.

– Ну конечно, – вдруг сказала она. – Ты жеедва меня знаешь. Я совсем забыла, мы едва знакомы…

– Эсси, – проговорил он после недолгогомолчания, – я…

– Я тоже едва тебя знаю, – вспыхнула она. – Ичто с того? Я люблю тебя. Ничего не могу с собой поделать. Ничего.

– Эсси!

– Да. Люблю. Мне совершенно безразлично, что тыподумаешь. Я полюбила тебя в тот самый момент, как увидела, там, на приеме послучаю обручения…

Она замолчала и опустила глаза.

Она стояла перед ним, а Геральт сожалел, что это она, а нерыбоглазый с саблей, укрытой под водой. С рыбоглазым у него были шансы… С ней –никаких.

– Ты молчишь, – бросила она. – Ничего, нислова…

«Я устал, – подумал он, – и страшно слаб. Мненеобходимо присесть, у меня темнеет в глазах, я потерял много крови и ничего неел… Мне нужно присесть. Проклятая комнатушка, чтоб она сгорела во времяближайшей бури от молнии. Проклятое отсутствие мебели, двух идиотских стульев истола, который разделяет, через который можно так легко и безопасноразговаривать. Можно даже держаться за руки. А я вынужден садиться на матрац ипросить ее, чтобы она присела рядом. А набитый гороховой соломой матрац опасен,с него невозможно никуда вывернуться, отстраниться…»

– Сядь рядом, Эсси.

Она присела. Не спеша. Тактично. Далеко. Очень далеко.Слишком близко.

– Когда я узнала, – шепнула она, прерываязатянувшееся молчание, – когда я услышала, что Лютик притащил тебя,окровавленного, я выбежала из дома словно сумасшедшая, помчалась, ничего невидя, ни на что не обращая внимания. И тогда… Знаешь, о чем я подумала? Что этомагия, что ты приворожил меня, украдкой, по секрету, предательски очаровалменя, приколдовал Знаком, своим волчьим медальоном, скверным глазом. Так яподумала, но не остановилась, продолжала бежать, потому что поняла, что хочу…хочу оказаться под действием твоей силы, но реальность оказалась страшнее. Тыне приворожил меня, не использовал никаких чар. Почему, Геральт? Почему тыэтого не сделал?

Он молчал.

– Если б это была магия, – продолжала она, –все было бы так просто и легко. Я поддалась бы твоей силе и была бы счастлива.А так… Я должна… не знаю, что со мной творится…

«К черту, – подумал он, – если Йеннифэр, когда онасо мной, чувствует себя как я сейчас, то я ей не завидую. И уже никогда нестану удивляться. Никогда не буду ненавидеть ее… Никогда…

Потому что Йеннифэр, вероятно, чувствует то, что невозможноисполнить, чувствует глубокую уверенность, что я обязан выполнить то, чтовыполнить невозможно, еще невозможнее, чем связать Агловаля и Шъееназ.Уверенность, что немного жертвенности тут недостаточно, что надо пожертвоватьвсем, да и то неизвестно, достаточно ли этого. Нет, я не буду ненавидетьЙеннифэр за то, что она не может и не хочет проявить хоть немного жертвенности.Теперь я знаю, что немного жертвенности – это… очень много».

– Геральт, – простонала Глазок, втягивая голову вплечи. – Мне так стыдно. Мне так стыдно того, что я чувствую какое-топроклятое бессилие, холод, озноб, как короткое дыхание…

Он молчал.

– Я всегда думала, что это прекрасное и возвышенноесостояние души, благородное и восхитительное, даже если оно и лишает тебясчастья. Ведь сколько баллад я сложила о подобном. А это просто химияорганизма, Геральт, простая и всеохватывающая. Так может чувствовать себябольной, выпивший яд. Да потому что человек, выпивший яд, готов на все взаменза противоядие. На все, даже на унижение.

– Эсси, прошу тебя…

– Да, я чувствую себя униженной, униженной тем, что вовсем тебе призналась, забыв о достоинстве, которое велит страдать молча… Тем,что своим признанием причинила тебе беспокойство, неловкость. Я чувствую себяуниженной тем, что ты смущен. Но я не могла иначе. Я бессильна. Я отдана намилость сразившей меня болезни. Я всегда боялась болезни, того момента, когдастану слабой, бессильной, беспомощной и одинокой. Я всегда боялась болезни,всегда верила, что болезнь будет самым худшим, что может со мной приключиться…

Он молчал.

– Знаю, – зашептала она снова, – знаю, ядолжна благодарить тебя за то, что… что ты не используешь ситуации. Но я тебяне благодарю. И этого я тоже стыжусь. Я ненавижу твое молчание, твои изумленныеглаза. Я ненавижу тебя. За то, что ты молчишь. За то, что не лжешь, что не… Иее я тоже ненавижу, твою чародейку, я охотно пырнула бы ее ножом за то, что…ненавижу ее. Прикажи мне уйти, Геральт. Прикажи мне уйти отсюда. Сама, по своейволе, я не могу, а уйти хочу, пойти в город, в трактир… Хочу отомстить тебе засвой стыд, за унижение, хочу найти первого попавшегося…

«Черт побери, – подумал он, слыша, как ее голос скачет,словно тряпичный мячик, катящийся по лестнице. – Расплачется, обязательнорасплачется. Что делать, дьявол, что делать?»

Державшие его руки Эсси задрожали. Девушка отвернулась иразразилась тихим, поразительно спокойным, несдерживаемым плачем.

«Я ничего не чувствую, – отметил он с ужасом, –ничего, ни малейшего возбуждения. То, что сейчас я обниму ее, будет жестрассудочный, взвешенный, не спонтанный. Я обниму ее, потому что знаю – такнадо, а не потому, что хочу. Я ничего не чувствую».

Он обнял ее, она тут же успокоилась, отерла слезы, сильнотряхнула головой и отвернулась, чтобы он не мог видеть ее лица. А потомприжалась к нему, сильно втиснув голову в грудь.