Руками обвила-опутала, целовала крепко: и его дарила, и себя радовала. И навовсе бы разума лишилась, если б не окутало видением. Да таким, что еще жарче стало! Провидела Глеба на ночном бережку и себя вместе с ним. Река спокойная, месяц блесткий, а шепот жаркий и губы горячие. И любовь сладкая-дурманная до искр в глазах….

– Влада, любая, нынче приходи на Волхов как ночь падёт… – целовал шею белую. – Ждать стану….

И хотела отказать, а не смогла. Знала, что бедой аукнется, но сама себя и оправдала видением, что послала Лада Пресветлая. Чай, против воли богини идти невместно.

– Приду, – прошептала тихонько.

– Скажи еще раз, ушам не верю… – вцепился в плечи на себя смотреть заставил. – Придешь? Сама придешь? Ужель за косы из окна тянуть не придется?

– Приду, Глеб. Пусти, пора мне, – поцеловала легонько в теплые губы и пошла из хором.

Как на подворье ступила не помнила, знала одно – такой радостью уж давно не полнилась. Сердце пело, дышалось вольно и счастливо.

Глава 30

– Княже, сам рассуди, сколь деньги упустим! – Гостомысл, а вместе с ним и другие Скоры загудели, зашумели согласно. – Ты отдай нам лесок с той стороны Волхова, а мы уж сами порубим. Слышишь, топоры стукают? Городище начали править. Так дерева надобно. Мы уж по деньге накинем на каждый ствол и все.

– Не смей, – Нежата надавил голосом. – На беде людской наживаться? Крамолы жаждешь? Так будет! Тогда не обессудь, полетят головы. Народ сам тебя на куски разорвет и никакое злато не поможет!

– Остынь, – глава рода приподнялся с лавки. – Ай позабыл, кто тебя на стол возвел? Так напомню, чай не гордый. Гостька горстями злата сыпал посадникам! Где б ты был без рода?! Нос кверху дерешь?!

– На князя кричать? – вызверился Нежата на отца, кулаки сжал до хруста. – Извергнусь из рода, что делать станешь?! Пока я на столе, тебя не трогают. Гостьку тоже. Спихнешь, так пожалеешь!

– Нового посажу, – отец не убоялся ни угрозы, ни посула. – Дурное дело нехитрое. Ты за смерть Завида еще не расквитался. Что лупишься, княже? Глебка все еще землю топчет! Ты род свой позоришь! Вторым днем стукнем в колокол, и прощевай, Нежата!

– Стращаешь? Не боязно! Дружина под моей рукой! – упирался, бодался взором с отцом.

– Лес отдай, кому говорят! А Гостька за посады ответит, горой за тебя встанет. И так будет долгонько. Просидишь до самой своей кончины!

Нежата умолк, разумея, что без помощи ближников стол его не стол вовсе, а худая лодчонка, что в любой день потонуть может. Не хотел на горе людском наживаться, но иначе власти не удержишь, славы и силы не стяжаешь.

– Нежатушка, – подполз толстогубый Деян, – ты и не заметишь, как порубим. Продадим скоренько, да и тебя не забудем. Вон Мирославушка твоя терем себе хочет. Так мы вмиг поставим. Ты только пусти нас за Волхов и глаза прикрой на лишнюю деньгу со ствола. А что народец-то? Чай, золотишка припрятали, вот и пришла пора в кубышки лезть. Не обеднеют.

Долго молчал князь, мыслил, а потом кивнул.

– Вот и хорошо! – Гостомысл ощерился улыбкой. – А я уж утресь выкрикнул на погорелом торжище новую цену.

Сдержал Нежата злобу, разумея, что без него все и порешили. И лес порубили, и деньгу накинули, и торговать стали. Но запомнил, задумал дать укорот жадным.

– Идите, – молвил тихо.

– Гонишь? – отец ухмыльнулся нагло.

– Пошел вон, – прошипел Нежата. – Пока не позову, в хоромы мои не лезьте. Кто не разумеет с первого раза, боле жалеть не стану. Вон.

Смолчали родственники, опустили головы и потянулись к дверям. Вышли тихо, будто мыши.

Князь походил по большой гридне, а потом замер у оконца, глядя на жаркую улицу и пыльную стогну.

– Нежатушка, – вошла тихо Мирослава. – Мне б терем свой. Чай, не простая, княгиня.

– Вот скажи мне как на духу, об ином не думается тебе? – Скор ярость сдерживал. – В городище едва тризны справили, народу вымерло, а ты об новом тереме?

– Так… – растерялась жена, – об чем же мне думать? Дитё у меня, княжий сыночек. Его оберегаю.

– Ты ж не простая, княгиня, так ужель, кроме чада и снеди ничего не надобно?

– Ой, да что ты, – махнула белой рукой, засмеялась. – Думок ворох, все верчусь, кручусь. Вот утресь думала, что сапожки стерты у меня. А Добрынюшке рубашонки маловаты. Шкуры бы на лавке сменить, линяют. И бочку позади хором побольше надо. В дождь все через край, а ты ходи, меси грязь ногами.

– Ступай, – махнул рукой.

– Так об тереме-то не договорили.

– Ступай, сказал! – закричал так, что жена побледнела. – На глаза мне не попадайся!

Мирославу, как ветром сдуло. Остался Нежата один в богатой гридне. Да и на сердце пустота. Одиноко, тревожно и тошно.

– Впились в меня, как клещи. Всем надо, всем подай, – шипел. – Разметать бы эту кучу алчную! Сил бы, сил бы взять, да мыслей ясных добыть…. Влада, где ж ты, любая…

В тот миг дверь снова отворилась и в гридню ступил Чермный: взор яростный, кулаки сжаты.

– Здрав будь, княже.

– И тебе не хворать, воевода. Почто без упреждения? Дело спешное? – Нежата уселся на лавку.

– Спешное. Народец обираешь? Скоры лес вырубили, дерут втридорога. Людям далече ездить за деревом, кони дохнут. Беда общая, а ты златом меришь?

– Уймись, – насупился. – Кому выговариваешь?

– Я упреждаю, князь, – Чермный подошел ближе, навис грозно. – Я токмо воздух сотрясаю, а вот людишки к тебе на подворье повалят толпой, тогда и жди расправы.

– Ты воевода, тебе и оборнять. Что? Испугался?

– А кого мне бояться? – бровь изогнул. – Тебя? Ты сам-один правишь, с тебя и спрос. Иль всех Скоров прижать надобно, чтоб поборы кончились? Раздумай, прикинь, с чем останешься и с кем. Народ придет правды требовать, так я в сторонке постою, послушаю, как ты уговариваться с ними станешь. Сам обсказывал, что мое дело ратное, твое – правящее. Знай, воев супротив люда