дому спишь. Второго дня привез тебя и сам сюда уложил.

Владка и растерялась. Щеки румянцем полыхнули, а руки потянулись к волосам – прибрать и распутать.

– Прости, тетенька. Не знала я, что воевода сюда повезет. Думала на своей лавке окажусь, а вот как вышло. Сын у тебя своевольный, что порешит, то и сделает. И не спросит никого.

– Глебушка завсегда такой. Мальчонкой бывало упрется, как бычок, и не уговоришь. А уж как вырос, так и вовсе сам себе голова, – Людмила засмеялась, но себя одернула: – Ты ж пить-есть хочешь, а я к тебе с разговорами. Пришлю челядинку, подаст воды. Ты по сию пору чумазая. Нелегко пришлось? – погладила по волосам теплой рукой.

– Ничего, тетенька, сдюжили, – Влада руки Людмилиной не стряхнула, сидела смирно до той поры, пока видением не окутало. – Муж твой ярится, хочет в Новоград идти за тобой. Отпускать не желает. Третьим днем жди.

– Вон как… – Людмила задумалась, но не промолчала: – Глебушка обсказал, что ведаешь ты… Влада, знаю, что он за мной придет, и Глеб знает. Но место мое опричь сына. Если он роду Чермных неугоден, так и мне там делать нечего.

– Тетенька, так он станет Глеба обратно звать, – замялась, не зная, как сказать Людмиле, что у мужа мысли алчные: про власть, про злато и про Глебово воеводство.

– Станет, а как иначе? – кивнула. – Чай, сын-то теперь не Глебка Волк Лютый, а сам воевода Новоградский. И деньга тут, и почёт, и слава роду.

Ведунья голову к плечу склонила, смотрела и видела на лице Глебовой матушки то же, что и на лице сына – упрямство.

– Не пойдешь к мужу?

– Еще чего, – отвернулась и руки на груди сложила. – Сколь просила его, тугоухого, чтоб не гнал Глебушку, сколь рыдала, а он ни в какую! Пусть сам теперь стяжает и злата, и славы.

– Не ходи, – Влада улыбнулась в спину упрямой тетке. – Тут счастлива будешь. Ты сыну нужна, любит он тебя, бережет. Через зиму поставит тебе терем, при нем скамеечка широкая под кустом черемуховым. Ты на ней сидеть станешь и солнцу радоваться. Вижу, здорова будешь и покойна.

Людмила обернулась, глазами высверкнула:

– Вещать принялась? А я просила? Как же теперь дождаться покоя и терема, а? И без волховского слова знаю, что Глебушка меня любит и бережет.

Владке бы осердиться, а не смогла: уж очень сын на матушку похожий. С того улыбнулась и кивнула:

– Прости, тетенька, более не буду волховать. Вижу, ни тебе, ни сыну твоему того не надобно. Благо тебе за теплую шкуру и мягкую лавку. Пойду я. Воеводе от меня кланяйся, не оставил одну в проулке. Благо и ему.

– Не осердилась? – Людмила хохотнула. – Я Глебушку с младых ногтей пестовала, чтоб своим умишком жил.

– Знаю, тетенька. Непривычен он с каждым чихом к волхвам бегать.

– Рассказал, значит? Стало быть, верит тебе. Глеб попусту языком не мелет, – улыбнулась светло. – Ты уходить собралась? Так он там в сенях топочется, тебя поджидает. Звать челядинку, нет ли?

Влада и затрепыхалась. А как иначе? Косы нечёсаные, запона измарана.

– Не сочти за труд, кликни, – сказала и смотрела, как Людмила со смехом вышла из ложни, но и вернулась скоро с челядинкой.

Девка пухлая помогла обмыться, вздеть чистое и косы распутать. Молока поднесла испить. Людмила смотрела неотрывно, будто иного дела не было:

– Так-то лучше, – кивнула. – Дюже ты красивая, Влада Новоградская. От таких не токмо радости, но и горести. Сына моего привечаешь, нет ли?

– Не привечаю, тетенька. Горести от меня более, чем радости, – голову склонила, благо даря, а потом двинулась вон.

В сенях увидала Глеба: стоял, подпирал стену крепкой спиной.

– Очнулась? Думал, что не проснешься. Который день спишь.

– Глеб, зачем меня в свой дом повез? К чему сплетни?

– Сплетни пустое, – шагнул ближе, навис над ведуньей. – До осени всего ничего, а там женой войдешь в мои хоромы.

– Нет, – покачала головой. – Беду на тебя кликать не стану. Глеб, дорог ты мне, а потому и твоей не буду.

Чермный долго молчал, жёг взглядом, а уж потом и высказал:

– Нежаты опасаешься? Думала, не знаю, что донимает тебя? Так не бойся, ничего он не сотворит. Не будет беды ни тебе, ни мне. Веришь?

– Глеб, что удумал? – Влада испугалась, почуяла недоброе.

– Что удумал, то не твоя забота.

– А что ж тогда моя?

– Я, – руки протянул, обнял и к себе прижал. – Твоя забота меня любить, детей мне рожать. Место твое в моем доме и нигде более.

И хотела обнять в ответ, прижаться щекой к широкой груди слушать, как бьется сердце его горячее, а не смогла. Обида взяла за живое, скрутила нутро, царапнула:

– Все порешил, значит? Сам-один? – толкнула парня. – Где мое место, я сама знаю. Ты моя забота? Так не хочу, чтоб заботой был, хочу, чтоб отрадой стал. А какая же радость в неволе? Плохую ты себе жену присмотрел. Вольную. Почитай три зимы сидела взаперти, мужа ждала, разумела многое. Дар во мне, и я с ним неразлучна теперь. Живью он людской правит, от смерти обороняет, что раньше срока пришла. Болезных не брошу, в беде не оставлю. Не жди от меня того, о чем сказал. Об том упреждаю, чтоб потом не мучился и мною не тяготился. Запереть можешь, а счастливой стать не заставишь.

Ждала от него слов обидных, а дождалась иного:

– Стану отрадой, – провел пальцем по Владкиной щеке. – Только и ты обещайся моей быть. Плохо мне без тебя, житья нет. А как тебя радовать, если сам в тоске?

И что сказать в ответ на такие речи? Только вздыхать сладко, и льнуть щекой к руке его ласкающей. Владка и льнула, и вздыхала. Опомнилась тогда, когда прижал к стене и принялся жарко целовать.

– Глеб… – шептала, отворачивалась, но за рубаху его держалась крепко. – Бесстыдник, пусти. Матушка твоя в дому… Увидит…Глеб…

– А если б не матушка… – шептал, поцелуями сыпал бессчетно, – тогда бы не отворачивалась? Влада, не отталкивай, подари малый