тощий, – темно было. Видал на крыльце воеводу, а с ним девицу. Под кустом стояла, так ветки ее и укрыли. А вот косы приметил. Светлые и долгие. У Божетеха две молодайки обретаются. Одна рыжая, а другая она, волхва. Я б ближе подлез, так ведь Чермный увидел бы.

– Ужель в вечевой день? – князь встал с лавки, заметался по гридне. – Ростих, точно она? Ведь брешешь.

– Велесом клянусь, была светлокосая! Уж который раз талдычу одно и то же. Сколь еще сомневаться станешь? – Ростих ударил себя кулаком в грудь.

– Будет, – князь положил руку на плечо ближника. – Тебе верю. А ну как глаза тебя обманули?

– Глаза у меня будь здоров, княже, – похвалялся тощий. – Издалече видал вышивку золотую по подолу запоны! Ладожскую! Меньшуха моя оттуда, вот такую вязь сама творит на одежках! Да чтоб я сдох!

Нежата кивнул и наново заметался по гридне. Злоба душила, скручивала тугим узлом нутро, вопила и наружу просилась. Сей миг готов был бежать к Владе, ругать и сводить со двора! Хоть куда! В думки вскочили хоромцы малые посередь Жатвинского леса, о которых никто не ведал, кроме него самого.

– Сумерками пойдем к волховскому дому. Укажешь, где видел и откуль глядел, – Скор унял ярость, по давней привычке не спешил делать, не раздумав допрежде.

– Говорил уж, княже, – тяжко вздохнул Ростих. – Ты меня послал за Чермным, так я у его подворья уселся в схроне. Он к тебе побёг, а я за ним. А уж от княжьих хором поспешил за ним к Божетеховым. Он в кусты ломанулся, пробыл там недолго и вернулся на крыльцо. А уж потом и она вышла, Влада Новоградская. Обнимала.

Нежата сжал кулаки до хруста, но смолчал. А уж время спустя, молвил:

– Челядинца с варяжьей ладьи отправь на подворье Чермного. Вместе с ним еще троих. Скажи, подарок князев. Пусть снесут воеводе рухляди пушистой, злата мешок. Не скупись, отсыпь щедро. Промеж того доспех новый, тот, что Ломок прислал. И медовухи стоялой бочонка два. Нет, три.

– Батюшка Род, куда ж ему богатства такого? – тощий руками всплеснул. – Медовуха от самих Лутаков! Десяток зим настаивалась!

Нежата только бровь изогнул, а Ростих голову опустил и умолк. Ждал слова хозяйского, тишины не тревожил. А у князя на сердце камень, да тяжкий, огненный. Не мог разуметь, что пташка уж и не его вовсе, а Глебова.

– Ростих, что в посадах про Чермного говорят?

– Что говорят? Так это… – замялся, – говорят, что семя Перуново, вой крепкий, воевода такой, что лучше не надобно. В торговой сторонке и вовсе князем его хотят. Вечор слыхал я, как прежние дружинные о нем свиристели. Что мудр, что крови не дал пролиться и порешил по правде. Ратных в обиду не дал, а вместе с ними и детишек пожалел, не оставил безотцовщиной. Купцы им подпевали, едва мед не лили на Глебку.

Нежата едва зубами не скрежетал, но опять унял себя и не стал позориться перед ближником:

– С челядинца Марюса глаз не спускай.

– Княже, за что ж такой почёт рабу пришлому? – Ростих бровь изогнул.

– За науку. Сухота нахваливал его варягу, говорил травы ведает.

– А тебе-то он на что?

Нежата не ответил, взглянул только на тощего, а тот – хозяйский пёс – все разумел и без слов:

– Понял. У него за опояской красавку94 сыскали, да не разумели, что отрава. Я у себя припрятал до времени, – Ростих голос умерил до шепота. – Княже, а как дело сделает, так его…

И снова Нежата промолчал.

– Понял, княже. Чай, Волхов-то все прикроет.

– Челядинцу не говори ничего, пусть загодя не трепыхается. Да и я покамест ничего не решил. Чужую живь отравой забирать не привычен. Ступай, Ростих, приходи сумерками.

Тощий поклонился и вышел из богатой княжеской гридни, дверцу за собой притворил, оставил Нежату один на один с невеселыми думками.

Долго-то не маялся князь: дела навалились, отвлекли от скверных мыслей и тоски одинокой. Побывал в кузнях, затем и на причале Новоградском: встречал византийцев, провожал зырян. Потом в терем ходил, подержать на руках сына новорожденного, да и Любаве подарок снести.

Так и крутился до сумерек, а вот когда Ростих взошел в гридню, вести к волхву, так Нежату снова тоской окатило. А вместе с ней и злобой и ревностью черной. Как дошел не помнил, как в кусты лез следом за ближником – тоже. Взором просветлел только тогда, когда на крыльцо вышла Влада…Владушка.

И улыбаться хотел, и радоваться, а яростью опалило. Тяжко и думать было о том, что губы ее румяные целует не он, волосы солнечные не он ласкает, а другой – сильный да смелый Глеб Чермный.

И не хотелось Нежате вражды, не желалось крови. Дурного не замысливал, челядинца только лишь на примету взял, а вот сей миг в теплой летней ночи обуяла ревность, зависть уколола. Понял князь, что легко дышать не сможет до той поры, пока Глебка одну с ним землю топчет.

– Гляди, княже, – шептал Ростих. – Все ж как на ладони. Вон от оконца свет льется, так и увидал я ее с Чермным.

Только молвил ближник, дверь наново распахнулась, и на крыльцо вышла красивая молодка – косы светлые, щеки румяные. Подол запоны золотом шит, очелье блесткое и навеси долгие. Сказала что-то ведунье, а та кивнула в ответ и улыбнулась, да ясно, радостно. Нежата обомлел: сколь знал ее, а так щедро улыбки не раздаривала.

Меж тем молодка дверь придержала, пропустила Владу в хоромы, а уж потом вздохнула глубоко, улыбнулась месяцу ясному и ушла вслед за ведуньей.

– Вот те раз… – Ростих изумлялся, брови высоко возводил. – Видать, в дому еще одна. Княже, да не знал я! Запона та самая, с подолом вышитым.

– Не знал он, – журил Нежата, выговаривал, а сам на радостях едва не плясал. – Глеб с волхвой разругались. Еще по весне сцепились, сам видел. Видно, иная зазноба у воеводы Новоградского. Дурень ты, Ростих.

Тощий вздохнул уныло и смолчал. А что сказать, коли все не так, как виделось.

– За мной ступай, – Нежата ухмыльнулся в бороду,