Хотел Владу пытать, да не смог. Прижималась, будто подпорку искала. Бессильная, маленькая, красивая до изумления…

– Супротив тебя мало кому по силам, – улыбнулась еле приметно. – Ярый ты, горячий. Любит тебя Перун Златоусый.

– Ты говори, говори, Влада. Сама себя уговаривай, меня нахваливай. Глядишь, вслед за Перуном меня полюбишь, – болтал дурное, пытался думку ухватить и сдюжил! – Влада, ты обними покрепче, согрею. Руки у тебя ледяные, плечи тряские. Авось верну тебе и щеки румяные, и глаза жемчужные. Лазурь-то хороша, да не твоя.

Вняла, обвила руками белыми, прижалась, зажмурилась отрадно. А Глеб вмиг засчастливился, да так, что уж подумывал снести окаянную к себе в хоромы, как дядька велел. Стоял, дурачок, мыслил, как сподручнее ухватить – на плечо иль на руку посадить, как дитя?

– Глеб, где ж ты был? – наново спрашивала, ласкала голосом нежным. – Тепло с тобой, счастливо. Ночь-то какая, посмотри. Блещет все, шепчет. Сколь времени не чуяла так, не видела ничего. Вот она явь…

А для Чермного что ночь, что солнце полуденное. Кроме Владки ничего и не видел. Смотрел, как щеки румянцем зацветают, как рдеют губы, как глаза жемчугом сияют. Вот на жемчугах и споткнулся, думки перекинул на иное, на то, что желанно было!

– Владка, разочтись сей миг, – требовал. – Глаз при мне, так исполни зарок.

Толкнул к стене ведуничку, положил ладонь на теплый ее затылок на себя смотреть заставил.

– Глебушка, так я… – зарумянилась, затрепыхалась в крепких руках.

– Обещалась, Влада. Я тем зароком половину лета жил, – склонился к ней, ждал поцелуя.

Она долго в глаза ему глядела, будто искала чего, а уж потом вздохнула тихонько и едва прикоснулась к Глебовым губам своими. Отпрянула, а он не пустил, потянулся вслед:

– Мало, Влада, скупо даришь. Долг не зачту.

– Так сам возьми, сколь нужно… – дышала глубоко: вздымалась грудь высокая, трепетала и тем волновала Чермного.

А и взял, да с прибытком. Целовал жарко и ответ получал горячий. Льнула к нему, тем и разума лишала. Обвивала руками теплыми за шею, к себе тянула.

Пойди, удержи себя, когда любая рядом, да ласкает без оглядки! Ухватил подог запоны дернул высоко, прошелся широкой ладонью по шелковой коже. Едва не взвыл, когда почуял – толкает от себя.

– Глеб, ступай, – вырвалась из его рук, отошла подальше. – Ладой Пресветлой заклинаю, не ходи ко мне больше. Не ведаешь, какая беда за плечами твоими встанет, если меня не отпустишь. Глебушка, услышь меня!

Глеб голову опустил, поник плечами, но не смолчал:

– Влада, одно скажи, из-за него гонишь? Из-за Нежаты? Люб он тебе?

Головой замотала, упали на щеки волосы шелковые:

– Нет! Что ты!

– Так с чего гонишь?! – вызверился. – За что пытаешь?!

– Глебушка, милый, за тебя боюсь! – слезу уронила.

– Вон как… – шипел. – Я ж дите бессильное, вой безрукий. Где уж мне себя оборонить? Ты за кого меня держишь, Влада? – отвернулся, шагнул с приступок.

– Глебушка, постой, – бросилась за ним. – Не о том я!

– А об чем? – обернулся, ответа ждал.

– Не могу сказать, так поверь! Поверь! – просила, да от сердца!

Чермный и поверил. Да не ее словам, а тем думкам, что раньше проскочили. О князе и его воле. Смолчал, вытянул из-за пазухи бусы жемчужные и двинулся к окаянной ведунье:

– Прими, Влада. Для тебе брал, – потянулся к белой шее вздеть подарок. – В Плескове. Едва глаза не лишился. Если б не твои слова, так и.... Шелом натянул на нос и пошел торговать. А опричь лотка варяги пришлые драку затеяли. Нож и прилетел, ткнулся и отскочил.

Надел подарок свой, не удержался и приласкал пальцами шею тонкую и плечи гладкие. Ждал, что слово кинет, а она иным одарила. Потянулась, положила ладошки на его щеки и поцеловала:

– Все тебе нипочем, вой Перунов, – шептала, смотрела и гордилась.

То Глеб почуял! Вмиг злобу вынесло. Осталось то огневое, что и было самой жизнью, отрадой яви.

– Влада, сроку тебе до осени. Не опамятуешь, так свезу к себе силком. Чтоб не случилось, все сдюжу. Только моей стань. Беда в яви, это тебя лишиться. Все другое пустое. Вот тебе мой сказ.

Она подалась от него, головой качала, но слов более не говорила. Глеб зубы сжал, да и ушел. А дорогой уж и разумел, что должно сделать. Брел, как слепой, а вот думки ясными были, как Владкины глаза. Все само собой и сложилось, и порешилось.

Очнулся Чермный далеко от воеводских хором, да и то через кота окаянного, что снова под ноги бросился:

– Чего тебе неймется-то, мохнатый бок? – Глеб смотрел, как котейка с шипением сигает в проулок. – Ты навроде меня бродишь по ночам, ничего не видишь. Это куда ж меня занесло?

Глава 27

– Красавица, да что с тобой? – Исаак догнал Владу, пошел опричь. – Расцвела, не узнать.

– Будет тебе, – Влада шла по улице, улыбку удерживала.

С ночи явь ее переменилась, будто солнце взошло и туман развеяло. Вокруг отрада: и травы росные, и дерева могучие, и цветки яркие. Небо синее-синее, а облака – белые-белые.

– Да что я, – Исаак норовил подойти ближе, в глаза заглянуть. – На тебя все оборачиваются. А ты ничего и не замечаешь.

– Исаак, смотрят потому, что ведунья. Так всегда было, – Влада умерила шаг, улыбку спрятала. – Куда позвали-то? Забыла я…

– Уж в который раз говорю, к Сухотам на подворье. Да ты сама не своя.

– К Сухотам? Это в ремесленной? – Влада свернула в проулок.

– Там, – кивнул черноглазый. – Идем через оружейные? Путь короче будет.

И пошли скорехонько. Торопливо миновали кузни: стук молотков, крики работных и крепкие словечки звенели, оглушали. На узкой улочке у спуска к Волхову оба встали, полюбовались на тугобокое солнце и воду блескучую. А уж потом и взошли на подворье, где их поджидали.

– Здрава будь, Влада, – красивая молодка кланялась, смотрела сторожко. – Муж мой занедужил.