А тут и Вадим подскочил, потянул домой, принялся трещать обо всем, кроме важного. И так уболтал, что Глеб рыкнул, мол, что Влада, а сивоусый уперся и велел в баню идти. Еще и отворотился, выговаривал, что конь и тот получше пахнет.

Пришлось идти, да не по дядькину веленью. А как иначе? Бежать к окаянной ведунье, жеребцом немытым? Пока парился, пока рубаху новую вздевал, пока с дядькой квасу пил, на порог вскочил челядинец:

– Князь зовет, – и поклонился вихрастый до земли. – Велел с собой вести.

– Жди, – кинул Глеб парнишке, а сам цапнул бусы жемчужные о три ряда, спрятал за пазуху.

На пороге дядька кинул на плечи племяннику распашную рубаху из пестряди87, да подпихнул в спину. Глеб шагнул с приступок, услышал только, как за спиной сивоусый кладет требу Велесу, просит для "дурного" разума в горячую головушку.

У Нежаты в хоромах застрял надолго. Обсказывал, утолял любопытство княжье, ответ держал за воев, за веси. Тот, будто изгалялся, говорил неторопливо. Глеб кулаки сжимал, терпел, да ждал, когда выйдет вон и добежит вборзе до Владкиного дома.

Так и вышло, но уж когда темень пала, да глубокая! Бежал воевода Новоградский, путался в лопухах, что разрослись по теплу едва не в рост человечий. Ругал князя, дядьку, кота, что бросился под ноги с громким мявом. А когда выскочил на малую волховскую стогну, так и разумел – в доме темно. Не иначе все уж на лавках, да под шкурами.

– Вот как хочешь, Влада, а не уйду, – проворчал да и пошел вкруг хором, выискивать оконце ложницы.

Шуршал в кустах не хуже медведя, что по весне ломится из берлоги. Отводил ветки от лица, а они, изгаляясь, хлестали почем зря. Вылез у стены бревенчатой, едва не рыча от злости. А там уж разумел – высоко оконце-то, не достать. Пришлось в бороде чесать, раздумывать, а потом брать с земли малый камешек и кидать о ставню, будить красавицу.

– Ой, гляньте, кого к нам занесло, – в окно высунулась рыжуха: коса низко свесилась, рубаха с плеча сползла. – Владка, сам воевода озорует. По кустам щемится, спать не дает. Глеб, а чего ж сам не лезешь? Чего ж камень шлешь? – ехидствовала.

– Белянка, ты язык свой укороти. Вон, коса долгая какая. Гляди, допрыгну, вытяну тебя, а там уж, не взыщи, сотворю страшное, – шипел Глеб.

– Обскажи-ка, что ж такое страшное? – смеялась рыжая. – Зацелуешь до смерти? Так я сама к тебе прыгну. Руки подставляй. Или Владку тебе скинуть? Чего в расчет дашь? Гляди, за нее много стребую.

Глеб уж хотел горы злата сулить, да рыжая от окна пропала, будто кто потянул в ложню. Заместо нее выглянула Влада. Чермный аж задохнулся, так хороша была ведунья, так сияла, глядя на него, что хоть кричи от радости или пляши.

– Глеб, – прошептала, будто песнь спела нежную. – Что ты?

– Влада, у крыльца подожду, – и полез поскорее в кусты, чтоб не услыхать отказа от красавицы.

Пока бежал, пока на приступки вскакивал, стряхивая липкую паутину и листья с рубахи, дверь отворилась и на крыльцо вышла Владка: запона тонкая, опояска еле держится. Застыл Чермный, дал волю глазам, смотрел жадно на любую. Все приметил, ничего не упустил! И волосы блескучие, что мерцали в свете Дивии88, и ногу белую, что выглядывала из-под одежки, и глаза жемчужные, сиявшие в ночи не хуже звезд.

– Владка, глаз-то целый, – и шагнул дурной, обнял ведунью, прижал к себе накрепко.

– Вижу, Глебушка, – шептала тихонько. – Здоров ли? – прижималась, будто тепла искала.

Чермный едва не рухнул от радости, что полилась щедро от ведунички, но разумел – холодная Влада. Ледяная, как те звезды, что в глазах ее виделись.

– Что ты? – поднял к себе личико белое. – Как неживая. Стряслось что? Говори, не молчи, окаянная.

А та замерла, задышала часто, а потом уж заплакала, да горько. Слезы лила, рвала сердце Глебово. Тот и вовсе ополоумел, целовать принялся щеки соленые, шептать всякое, что на язык вскакивало:

– Ой, плакса. Чего ж за беда у тебя? Очелье порвалось? Пряник сухой достался? – прижался щекой к теплой ее макушке. – Соскучилась, не иначе. Владка, да вот он я, чего рыдать-то?

– Гл-е-е-е-б, – тыкалась носом в его шею, как щеня слепой. – Где ж ты б-ы-ы-л?

– Вот те раз… – слова искал, да думки свои, что из головушки дурной повыскочили. А как иначе? Плачет, скучала, еще и запона на ней тонкая, а под ней тело тугое да ладное.

– Бусы привез… – всхлипнула. – Как богов обманул?

– Эва! Провидела? – взял Владку за плечи, оглядывать принялся. – Где оберег свой прячешь? Откуда сил берешь, меня-то опричь сколь не было.

Она и вовсе запечалилась, утерла слезы кулачком, заговорила тихо:

– Ягиня Велесова дарит…

Глеба и тряхнуло! Знал, что Навья хозяйка морозцем привечает.

– Ты с того такая? – наново сунулся обнять, согреть.

– Какая? – Владка и не противилась, но норовила в глаза Глебу заглянуть, поднимала заплаканную мордашку с его груди.

– Холодная. Прозрачной стала, как туман. Владка, если что и в Нави сыщу, слышишь? А лучше оберег мне свой отдай. Я уж наверно знаю, куда его пхнуть.

– Нет, Глеб, – головой покачала. – Моя ноша. Боюсь, для тебя он погибелью обернется, если отдам. Сильный стал, напитался. Его и Божетех в руки уже не берет, говорит, только хозяйке подвластен.

– Сама кинь, – уговаривал, целовал гладкий висок ведуньи. – Хочешь, вместе снесем? Вон хоть на берег Волхова.

Влада долго молчала, положив голову ему на грудь. Будто сама с собой уговаривалась, да не уговорилась.

– Глебушка, благо тебе, – посмотрела горестно. – Скину его в реку, так беда в яви случится.

– Вместе сдюжим. Ай не веришь? – сам в глаза ей смотрел, любовался.

– Не все сдюжить можно, воевода. На всякую силу иная найдется, – говорила от сердца, верила в слова свои.

– Не пойму, о чем ты. Кто ж супротив воеводы Новоградского встанет? – сказал и разумел вмиг.

Беда в яви только от человека может случится, а выше воеводы лишь князь Новоградский. Его стол – его сила. Ужель донимал?