окатило теплом нежгливым; рука сама потянулась к Светочу. А он, окаянный, новым узором расцветился! Вязь лазоревая сплелась с багрянцем, сияла нестерпимо, но боли не добавляла, а вовсе наоборот. Дышать стало легче, привольнее, а по жилам сила потекла немалая.

– Влада, – Исаак дергал за рукав. – Очнись.

– Чего ты… – махнула рукой. – Ступайте.

Те и пошли, оглядываясь, а когда скрылись за малыми сосенками, Владка и обратилась к небесам, что синим куполом прикрыли Новоград:

– Благо тебе, Пресветлая! Лада-матушка, за что ж одарила теплом? Ведь Нави подчинилась, Ягине требы кладу. Ужель сжалилась, согрела? – ответа не дождалась, услыхала только топот копыт.

Обернулась и увидала Глеба верхами – корзно по ветру, улыбка – шире некуда.

– Влада, вот ответь, как на духу, с чего тебя искать надо по всему граду? – остановил коня, выговаривал шутейно, глядя сверху вниз. – В дому тебя нет, у Сухоты тоже. Ужель соврала рыжуха, когда на чужое подворье отправила? Еще и золотой просила.

– Зачем ищешь, Глеб? – улыбнулась, зарумянилась и пошла тебе по тропке. – Не искал бы, золотой при тебе остался. – услыхала топот за спиной, разумела – за ней подался.

– Так он при мне и остался, – хохотнул воевода. – Пришлось пугать Беляну.

Влада обернулась, заглянула в темные блескучие глаза Глеба и бровь изогнула гордо:

– Золота пожалел? А ведь хвастался, что богатый? Может, жадный ты, воевода?

– За тебя ничего не жаль, – ожег взглядом. – Но уж больно потешно Белянка глаза пучит. Как лягуха с Ладоги. Есть там такие рыжие, бокастые.

– Я там не была никогда, – вздохнула печально. – Да и не буду. Говорят, места там чудесные. Дива в них много.

– Нашла об чем сокрушаться, – поровнял коня с ведуничкой, руку протянул. – Садись, свезу.

– Вот еще, – фыркнула, отвернулась еще и волосы на спину перекинула, мол, отлезь.

– Напрасно ты, Влада, отлуп даешь, – потешался. – Конь у меня справный, сам я такой хороший, что слов не хватит рассказать. Соглашайся, красавица, на всю жизнь запомнишь.

Владка смех давила, шла по тропке меж кривых сосенок, радовалась Глебу так, как никому иному:

– Коня-то уж точно запомню. Долгогривый, крепкий. Бока крутые, ноги сильные. И смотрит так, будто говорить со мной хочет, – Влада остановилась и погладила мягкую конскую морду.

– Добро, – не растерялся Чермный. – Пусть конь. Влада, тут вот какая беда, без меня он и шагу не ступит. Не обессудь, с вами поеду. Сидеть буду смирно, обнимать стану крепко, чтоб не сверзилась ты.

– Ой болтун, – не выдержала ведунья, прыснула смешком легким. – Глеб, ты за делом каким или позубоскалить?

– И так, и сяк, Влада, – коня придержал, спешился и пошел рядом с ведуньей. – На тебя хотел глянуть и попрощаться, – брови изогнул горестно.

Владка затрепыхалась, затревожилась и к Глебу подалась:

– Куда? – ухватила за ворот рубахи.

– Удушишь, ведунья, – радовался, как дитя прянику печатному. – Отпускать не хочешь? Так с собой возьму. Даже злата не стребую, поцелуем разочтись. Лучше десятком.

– Ах ты… – пнула кулаком широкую Глебову грудь.

– Во как, – брови возвел, будто изумлялся. – Владка, это не поцелуй вовсе. Давай покажу, как надо, – и сунулся к ведунье.

Влада с смехом отскочила и бросилась по тропе, отбежала шагов с десяток и обернулась к шутейнику:

– Глебка, вот не страшно тебе над волхвой потешаться? А ну как помщу? – И любовалась пригожим парнем, что стоял посреди тропки, улыбался и взглядом горячим тревожил.

– Влада, – улыбку с лица смел, вздохнул, – правда, проститься пришел. Сейчас на насаду и по Волхову вниз. Князь отправил в Бобры спешно. А оттуда я за матушкой. К себе заберу.

Влада едва слезу не уронила, помня, как зарок ей давал. И ведь сдержал, не забыл, сдюжил. Потому и кинулась к Чермному, обняла:

– Благо тебе, Глебушка, – поцеловала легонько и отступила быстро.

– Сладко, ведунья. Жаль, мало, – ухватил за руку и к себе потянул. – Скупо отжалила.

– Глеб, пусти, – противилась. – Не ровен час увидят. Не шутки шучу, беду чую.

Чермный и слушать не стал, обнял покрепче к себе прижал:

– Дождись, Влада, – шептал на ухо, целовал пушистый завиток у виска. – Одну не оставлю, дядька Вадим при тебе будет. Обещался глаз не спускать.

– Себя береги, – толкнула легонько от себя.

– Опять гонишь? – печалился.

– Глеб, тьму раз говорила, не надо тебе опричь меня быть. Что ж ты неслух такой? – укоряла, а сама едва слезы не лила, боясь утратить его жар и отраду свою.

Чермный отвернулся, ухватил коня за поводья и в седло поднялся. Уж оттуда молвил:

– Чего ж мне тебя слушать, коли ты меня не слышишь? Влада, все равно моей станешь, так зачем противишься?

– Вон как, – насупилась. – А меня спросил? Хочу ли твоей стать? Глеб, я вольная. Сама выбираю с кем быть и с кем жить.

– Еще не выбрала? – удивился потешно. – Миг назад я сам себя целовал? И сам к себе обниматься лез? Не инако макушку мне напекло. Блазнится всякое, – головой покачал.

Пришлось отворачиваться, прятать румяные щеки от воеводы Новоградского:

– Добрый путь, Глеб, – всего-то и сказала.

– Счастливо оставаться, любая.

Уж после услыхала топот копыт, что и затих вскоре. Если Владка не обернулась, так только потому, что увидала как через тропку да на улочку, что вела к торжищу, шел Сухотый, вел за собой парня – крепкого и красивого – приговаривал:

– Шевелись, Марька. Ладья уйдет!

Улыбнулась ведунья делу рук своих, а потом и вовсе дурное на ум вскочило. Бросилась по тропе, хотела успеть к причалу насадному и взмахнуть рукой на прощание Глебу. Знала, что нелепие, разумела, что беда придет, если увидят люди, но себя не пересилила.

Бежала так, как в детстве не бегала. Едва от радости не кричала, а уж смехом заливалась, как девчушка-подлеток, пугала птах щебетливых, ветки сосновые тревожила.

На торжище весело. Торговля кипела, насады шли груженые, тяжкие. Речь слышалась всякая: и варяги тут, и литваки, и зыряне, и даже черноокие византийцы. Владка шаг умерила, голову подняла и смотрела только вперед себя,