В это время вдалеке появился извозчик. Переваливаясь поухабам и дребезжа колесами, он промчался по улице. Несколько человек с краснымиповязками на рукаве подскакивали на сиденье и на откидной скамеечке и что-токричали у каждого палисадника.

Среди них Петя увидел Терентия, размахивавшего своеймаленькой кепкой. У него было возбужденное, красное лицо, отчего старый шрам нависке белел особенно заметно.

– Пускай все идут на выгон! – закричал он, показывая кепкойвперед и вряд ли понимая, что проезжает мимо своего дома.

Зашвырнув ранец в палисадник, Петя следом за Мотей и Женькойпобежал на выгон, уже черневший народом.

Солнце недавно село за курганом. Над свежей, зеленеющейстепью пылали большие облака, освещая картину митинга. Посредине толпы, накозлах извозчичьей пролетки, во весь рост стоял Терентий. Одной рукой онопирался на плечо извозчика, а другой рубил воздух, и Петя слышал его голос,разорванный ветром.

Иногда доносились целые фразы.

Этот гневный голос, как бы летающий вместе с ветром надмолчаливой толпой, над притихшей весенней степью, наполнял Петину душу жгучимчувством борьбы и свободы. Сердце его сильно забилось. Когда же вся толпа запелана разные голоса «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и замелькали снимаемыешапки, Петя тоже снял свою фуражку и, прижимая ее обеими руками к груди, запелвместе со всеми. Своего голоса он не слышал, но зато все время слышал рядом ссобой тоненький голос Моти, которая, привстав на пальчики и вытянув шею,прилежно выводила: «…за вами идет новых ратников строй…»

Временами Пете казалось, что сию минуту откуда-то должнывыскочить казаки на лошадях и начнется побоище. Но все было спокойно, и фигурысигнальщиков, расставленных по буграм и курганам, неподвижно чернели на яркойполосе заката.

По окончании митинга народ разошелся так же быстро,незаметно, как и собрался. Выгон опустел, и на молодой траве среди помятыходуванчиков Петя увидел множество палок, железных болтов и обломков кирпича,захваченных рабочими на всякий случай.

Проехала порожняком извозчичья пролетка. Немного погодяпоказались Терентий и Гаврик. Они шли в ногу, глубоко засунув руки в карманы, вкепках, сдвинутых на затылок, с видом людей, хорошо поработавших и весьмадовольных.

– Ходом, ходом! – сказал Терентий, потрепав Мотю по щеке ипротягивая руку Пете. – Не задерживайтесь. Хотя по всему городу митинги идемонстрации, так что одесская полиция совсем потерялась, а Толмачев сидит усебя дома и гадает, что ему робыть, но все ж таки не того… Давайте лучшепоскорее до хаты.

Но, видимо, на этот раз полиция действительно растерялась, игенерал Толмачев не рискнул вызвать войска: в течение суток, пока продолжаласьзабастовка, никто на Ближних Мельницах не видел ни одного солдата и ни одногополицейского, кроме старичка городового, который целый день ходил по домам ислезно просил, чтобы ему отдали шашку и револьвер. Заходил он также и во двор кЧерноиваненкам, причем Терентию, который вышел к нему из хаты, сказал так:

– Тереша, я тебя помню еще тогда, когда ты у мамки титькусосал. Будь человеком! Скажи своим хлопцам, чтобы отдали мое оружие, а то меняиз полиции выгонят. Оно казенное.

Терентий нахмурился:

– Каким это моим хлопцам? Надо понимать, что болтаешь!

– Будто не знаешь сам? – сказал городовой, подмигивая, ипростодушно прибавил: – Твоим хлопцам, которые революционеры. Ты же у них заглавного.

Терентий взял городового за плечи и вывел за калитку:

– Иди, иди, старый! И не болтай, чего не понимаешь. А будешьболтать так лучше не выходи вечером на улицу. Понял?

– Эх, Тереша, Тереша! – вздохнул городовой и побрел вследующую хату.

На другой день забастовка кончилась, и все пошло по-старому.Так же по утрам над Ближними Мельницами стонал от гудков воздух, но был он ужене холодный и туманный, а яркий, светоносный, полный теплого запаха цветущихсадов и птичьего щебета. И люди, толпами валившие по улице на работу, тожеказались Пете совсем другими: шагали уверенно, смотрели бодро, громкопереговаривались и вообще выглядели как-то светлее и чище – вероятно, потому,что сбросили свою неуклюжую зимнюю одежду, а многие были одеты уже совсемпо-летнему: в парусиновые пиджаки и цветные ситцевые рубахи.

Возвращаться из гимназии Пете уже было жарко в суконнойкуртке и касторовой фуражке, мокрой и горячей внутри.

За неделю до экзаменов гимназистов распустили. Теперь Петя сутра до вечера сидел во дворе под шелковицей перед дощатым столом и, закрывкулаками уши, зубрил хронологию, мерно качая головой, как китайский болванчик.Он дал себе слово во что бы то ни стало выдержать все экзамены на пятерки,потому что отлично понимал, что пощады ему не будет и его зарежут, придравшиськ малейшей ошибке. Он даже заметно похудел, давно не стригся, и у него назатылке отросли косички, как у дьячка.

– На вокзал со мной не хочешь сходить? – сказал однаждыГаврик, неожиданно появляясь за спиной Пети.

Петя в это время был поглощен зубрежкой и даже не удивилсятому обстоятельству, что Гаврик не на работе. Он только еще быстрее закивалголовой и сказал:

– Отчепись!

Но, увидев какую-то особую, загадочную, торжествующую улыбкуна лице Гаврика, а главное, его тщательно расчесанные волосы, новую ситцевуюрубаху, подпоясанную новым ремешком, хорошо выглаженные брюки и парадныеботинки, которые Гаврик очень берег и надевал лишь в исключительных случаях,понял, что произошло нечто значительное.

– Зачем на вокзал? – спросил Петя.

– Газету получать.

– Какую газету?

– Нашу. Ежедневную. Рабочую, брат. Прямо из Петербурга, скурьерским поездом. Называется «Правда».

Петя уже несколько раз слышал разговоры о том, что скоро вПетербурге начнет выходить новая рабочая газета беков. Среди рабочих на неесобирали деньги, и Петя даже видел эти деньги. Иногда их приносили с работыТерентий или Гаврик и, тщательно пересчитав, высыпали в жестяную коробку из-подмонпансье «Жорж Борман». Раз в неделю Терентий относил их на почту, а квитанциискладывал в ту же коробку.