– Только вы идите вокруг, через Сортировочную, – произнесголос Терентия, и Петя понял, что у него опять гости.

Петя стал думать о заграничной девочке, но никак не мог еепредставить. Было что-то весьма неопределенное: черная ленточка в косе, уголек,влетевший в глаз, вьюга в горах – и больше ничего. Оказывается, он ее простозабыл.

В сарайчике было довольно холодно. Петя снял со стенышвейцарский плащ и укутался им поверх одеяла. Теперь он представил себяодиноким путником, в убогой хижине пастуха. Вот он лежит, завернувшись в плащ,всеми забытый, с измученной душой и разбитым сердцем. А та, которую он таклюбил, в это время, быть может… Петя сделал последнее усилие, чтобы вообразить«ее» и что она, быть может, делает в это время, но вместо этого в головуполезли посторонние мысли о близких экзаменах, о предстоящей жизни на хуторе и,как это ни странно, о Моте, с которой – в самом деле! – не худо было быкак-нибудь сходить в степь за подснежниками.

До сих пор ему никогда и в голову не приходило, что Мотяможет быть предметом романа. Теперь это казалось вполне естественным, и он дажеудивился, как это ему не пришло в голову раньше. В конце концов она быладовольно хорошенькая, она его любила, в чем Петя не сомневался, а главное, онавсегда была рядом.

Эти мысли приятно волновали Петю, и, вместо того чтобызаснуть в слезах, он заснул с томной, самодовольной улыбкой, а проснулся сбодрым чувством чего-то нового и очень приятного. Придя из гимназии, он не сталготовить уроки, а подошел к Моте, лепившей вместе с мамой вареники с картошкой,и сразу приступил к делу.

– Ну, так как же? – сказал он со снисходительной улыбкой.

– А что? – спросила Мотя робко, как всегда, когда онаразговаривала с Петей.

– Забыла?

– А что? – повторила Мотя еще более робко и милыми,невинными глазами слегка исподлобья посмотрела на мальчика.

– Ты, кажется, хотела собирать подснежники.

Она зарумянилась. Ее пальцы стали быстро щипать краявареника.

– Вы правду говорите? – спросила она.

– Ну конечно, – сказал Петя. – А если не хочешь, так ненадо.

– Мама, вы без меня управитесь? – спросила Мотя. – Я обещалаПете показать, где у нас тут растут подснежники и фиалочки.

– Идите, деточки, идите погуляйте, – ласково ответила Мотинамама.

Мотя стремительно бросилась за занавеску, на ходу развязываяфартук, надела праздничные козловые башмаки, пальтишко, из которого за зимупорядочно выросла, вытащила из-под воротника косу и перебросила ее через плечо.Она даже вспотела, и на ее складном носике выступили росинки.

Петя, стараясь не торопиться, вразвалку отправился к себе всарайчик, закутался в плащ, взял альпеншток и явился перед Мотей во всей своеймрачной красоте, которую, впрочем, слегка портила гимназическая фуражка.

– Ну что ж, пойдем, – сказал Петя как можно равнодушнее.

– Пойдем, – совсем тоненьким голосом ответила Мотя, повесивголову, и первая вышла за калитку, сильно скрипя новыми башмаками.

Пока они шли через выгон, где на прошлогодней травке ужепаслись коровы. Петя решал весьма важный вопрос, кем должна быть Мотя: Ольгойили Татьяной? При всех обстоятельствах он, конечно, оставался ЕвгениемОнегиным. Он выбрал устаревший вариант – Евгения Онегина, как наиболее легкий,чтобы не слишком возиться. Более сложного варианта Мотя и не заслуживала.Теперь следовало поскорее решить, кем она будет – Ольгой или Татьяной, – иприступать к делу.

По внешнему виду она совсем не подходила для Татьяны. Онаскорее могла сойти за Ольгу, если бы, конечно, не это демисезонное пальтишко скороткими рукавами и не козловые башмаки, которые так ужасно скрипели на всеБлижние Мельницы.

Выгон уже кончался, и надо было действовать. Петя наскоросоединил Татьяну с Ольгой и получил весьма подходящий гибрид девушки, которойможно было, с одной стороны, давать уроки в тишине, а с другой – нежно жатьручку, причем не нужно было целоваться, чего Петя ужасно стеснялся.

Он, конечно, оставался Онегиным, но с небольшой примесьюЛенского, что не должно было ему мешать пользоваться великолепным правилом:«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Мог получитьсяотличный роман. Правда, немного мешало то, что Мотя, в общем, нравилась Пете.Это было совсем некстати. Но Петя решительно пренебрег своими чувствами и, кактолько они вышли в степь, строго сказал:

– Мотя, мне надо с тобой серьезно поговорить.

У девочки ёкнуло сердце, и она остановилась перед Петей,встревоженная суровым выражением его лица.

– Любила ли ты кого-нибудь? – еще более строго спросил Петя.

– Любила, – сказала Мотя тоненьким голосом.

Самодовольная улыбка непроизвольно поползла по Петиномулицу, но он ее подавил и спросил, глядя девочке прямо в переносицу:

– Кого?

– Разных, – простодушно ответила Мотя.

«Дура», – чуть не сказал Петя, но сдержался и стал терпеливоразъяснять, что такое любить вообще и любить в частности. Мотя поняла и густопокраснела.

– Ну так кого же? – настойчиво спросил Петя.

– Вы сами знаете, – одними губами прошептала Мотя, поднимаяна него счастливые глаза, полные слез.

В эту минуту она была так мила, что Петя уже готов былпревратиться в Ленского и сделать ее Ольгой, несмотря на скрипучие башмаки ирыночное пальтишко. Но он не мог удовлетвориться такой легкой победой, это былобы слишком скучно.

– Значит, я могу рассчитывать на твою дружбу? – спросил он.

– Ну да, можете, – сказала Мотя. – Всегда можете.

– В таком случае я должен открыть тебе одну тайну. Толькоты, конечно, дашь мне слово, что это останется между нами.

– Честное благородное, святой истинный крест! – сказала Мотяи несколько раз торопливо перекрестилась. – Чтоб мне не сойти с этого места!

– Я полюбил, – сказал Петя с грустью.

Он немного помолчал, а затем рассказал Моте свой заграничныйроман, слово в слово так, как он рассказывал его Гаврику в сарайчике.

Мотя слушала молча, удрученно опустив руки, а когда онкончил, спросила чужим голосом:

– Как ее зовут?

– Какое это имеет значение! – ответил Петя.