Затем все вместе обедали, вернее – ужинали, причем женаТерентия совсем по-деревенски вынула из печки рогачом сначала чугунок спостными щами, а потом громадную сковородку картошки, жаренной на подсолнечноммасле. И то и другое ели деревянными ложками. Хлеб был черный, солдатский,очень вкусный. Кроме того, на столе лежало несколько стручков красного перца иголовка чесноку. Но их употребляли только Терентий и Гаврик. Красный перец ониклали в щи, а чесноком натирали корочку черного хлеба.

Не желая отставать от своего друга, Петя тоже положил себе втарелку огненно-красный, лакированный стручок и размял его ложкой.

– Ой, не делайте этого! – испуганно простонала Мотя.

Но Петя уже успел проглотить ложку щей и теперь сидел сослезами на глазах, с высунутым языком, и ему казалось, что он дышит пламенем.

– Может быть, тебе еще чесночку немножко натереть? – спросилГаврик, сделав невинные глаза.

– Иди ты к черту! – с трудом выговорил Петя, вытирая слезы икашляя.

Вставая после обеда из-за стола, Петя, как благовоспитанныйюноша, перекрестился на темную икону святого Николая, ту самую, которую онвидел в детстве в хибарке покойного дедушки Черноиваненко, а потом, шаркнувногой, поклонился сначала хозяйке, затем хозяину и сказал:

– Покорнейше благодарю! – на что хозяйка ласково ответила:

– На доброе здоровье. Извините за обед.

Так началась жизнь Пети на Ближних Мельницах.

Вставали рано, в седьмом часу утра. Умывались во дворе,сливая друг другу из кувшина очень холодную колодезную воду. Пили чай вприкускуи съедали по большому ломтю черного хлеба, толсто намазанного кислым сливовымповидлом.

Затем все трое мужчин – Терентий, Гаврик и Петя –отправлялись на работу. Они выходили вместе за калитку, и как раз в это времяотовсюду начинались фабричные гудки – нескончаемо длинные, требовательные ивместе с тем равнодушные. От их монотонного хора дрожал туманный воздухмартовского утра.

По всем Ближним Мельницам скрипели и хлопали калитки. Улицанаполнялась фигурами людей, торопливо шагающих на работу. Их становилось всебольше и больше. Они догоняли друг друга, на ходу здоровались, соединялись внебольшие группы.

Терентий шагал быстро, молчаливо, только инструментыпозванивали в его сумке. Петя и Гаврик едва за ним поспевали. Большинстворабочих здоровались с Терентием, и ему то и дело приходилось отвечать,машинально приподнимая над своей большой, круглой головой маленькую кепочку спуговкой, как у велосипедиста. Скоро Терентий присоединялся к какой-нибудьгруппе, сворачивал в переулок, и Петя с Гавриком уже продолжали свой путьвдвоем.

У вокзала они прощались. Петя поворачивал направо, вгимназию, а Гаврик, небрежно притронувшись большим пальцем к козырьку своейкепочки, такой же точно, как у Терентия, продолжал идти прямо через весь городв типографию.

В гимназии Петя все время испытывал чувство какой-тостранной неловкости, робости и отчуждения. Он сторонился товарищей и лишь набольшой перемене, отыскав Павлика, очень серьезно здоровался с ним за руку, инекоторое время братья молча прогуливались по гимназическому залу, держа другдруга за кожаный пояс, причем у Павлика было весьма серьезное, даже строгоевыражение лица.

Возвратившись домой, на Ближние Мельницы, Петя в своемсарайчике тотчас начинал учить уроки и занимался с таким ожесточеннымстаранием, точно готовился к сражению.

Вечером возвращались с работы Терентий и Гаврик, и тогдасейчас же садились обедать. После обеда Петя гонял Гаврика по-латыни, а Гаврик,в свою очередь, гонял по всем предметам Мотю, которая, оказывается, готовиласьпоступать в четвертый класс городского училища.

Ложились спать поздно, часов в одиннадцать. Потушив лампу,Петя и Гаврик еще некоторое время разговаривали в темноте. Впрочем,разговаривал главным образом Петя. Гаврик больше отмалчивался, уткнувшись вподушку. Он любил после работы хорошенько поспать.

Несколько раз Петя пытался поведать Гаврику о своейзаграничной любви, но каждый раз, когда он, наскоро описав Везувий и голубойгрот на Капри, где такое волшебное подводное освещение, что руки и лица людейкажутся сделанными из синего стекла, уже начинал в неопределенных выраженияхописывать волнующую сцену первой встречи на неаполитанском вокзале,оказывалось, что Гаврик давно спит и даже посвистывает носом. Все же один разПете удалось рассказать свой роман, пока Гаврик еще не успел окончательнозаснуть.

– А потом что? – мутным голосом спросил Гаврик, скорее извежливости, чем из любопытства.

– А потом – ничего, – вздохнул Петя. – Потом мы навсегдарасстались.

– Это, конечно, довольно досадно, – сказал Гаврик,откровенно зевая. А как ее зовут?

– Как ее зовут… – загадочным голосом протянул Петя, находясьв крайне затруднительном положении, и прибавил с оттенком тайной горечи: – Ах,да какое это имеет значение!

– Ну хоть, по крайней мере, какого она цвета: черненькая,беленькая? – спросил Гаврик.

– Она не черненькая и не беленькая, а скорее всего… как быэто тебе объяснить… каштановая. Вернее сказать, темно-каштановая, – стараясьбыть как можно более точным, ответил Петя.

– Ага, понимаю, – пробормотал Гаврик. – Ну, давай уже спать.

– Нет, подожди, – сказал Петя, фантазия которого только ещеначинала разыгрываться. – Нет, ты подожди, не спи. Я хочу, чтобы ты мнепосоветовал как друг: что мне теперь делать?

– Напиши ей письмо, – сухо сказал Гаврик. – Ты ее адресзнаешь?

– Ах, да какое это имеет значение! – грустно ответил Петя.

– Ну, раз ты ее любишь, – рассудительно заметил Гаврик.

– А что такое – любить? – разочарованно сказал Петя и несовсем кстати, с легким завываньем процитировал: – «Любить? Но на время нестоит труда, а вечно любить невозможно!»

– Ну, так не морочь мне голову и не мешай спать! – простоналГаврик, повернулся на другой бок и накрыл себе голову подушкой.

Больше от него уже ничего нельзя было добиться.

Петя долго не мог заснуть.

В маленьком высоком окошке сарайчика виднелся зеленоватыйсерп месяца. Петя слышал, как несколько раз скрипела калитка. Вполголосаразговаривая, во дворик входили и выходили какие-то люди.