малинового сиропа, а вот «синий», который пился вторым, и за счет которого создавался «перепад» градуса, был обыкновенной смесью «блю кюрасао» крепостью около двадцати и капли лимонного сока.

После «красного» на меня навалилась тьма.

Я шел по Океанскому проспекту прямо посреди дороги, и нигде не было машин. Я откуда-то знал, что должен идти вперед и не останавливаться.

Небо покрывала плотная дымка цвета замазки на старой школьной парте. Задул холодный ветер, и я поднял воротник пальто. Как по мне, в городе, где молоко в супермаркетах по сто рублей за литр, а асфальт кладут в час пик, перекрыв две полосы из трех, хотя бы погода должна круглый год стоять отличная. Ну, чтобы все по справедливости.

Я увидел, что к стволу дерева на обочине цепями привязан огромный белый циферблат часов. Они показывали без четверти одиннадцать, и в желудке заурчало.

– Какие реалистичные галлюцинации, – вздохнул я, не сбавляя шаг.

– Друг мой, уж поверьте, лучше бы это были галлюцинации, – со мной поравнялся мужчина средних лет в черной водолазке. Его волосы были когда-то черными, а лицо с крупным горбатым носом носило отпечаток пережитых жизненных тягот. В его пальцах тлела сигарета. – Впрочем, вы можете покинуть это место, в отличие от нас. Но поспешим же, нас очень ждут.

– Кто вы?

– Меня зовут Осип, – он стряхнул пепел в странной манере, как бы себе за плечо, из-за чего на плече выросла горка пепла.

– Меня зовут Костя, – в сознании мутилось, но я начал понимать, что что-то идет не так.

– Вам нет нужды представляться, господин Гердар, – мужчина бросил сигарету, и она исчезла в воздухе, не долетев до асфальта. Так же, из воздуха, жестом, которым обычно снимают с одежды нитку, он вытащил следующую, и небрежно зажег, слегка подув на нее.

– Я не Гердар, – попытался поправить я его. – А Гердов.

– В том-то и юмор, – ответил он, совсем, однако, не смеясь, – в том-то и юмор, что Гердар, а не Гердов.

– Последнее, что я помню, это как пил с друзьями в баре. А сюда-то как попал?

Тряхнув головой и попытавшись раскрыть глаза пошире, я огляделся. Очередной сон, ну точно. От опустевшей Первой речки, где не гомонили школьники и не устраивали гонок водители автобусов, было как-то не по себе. Ослепнувшие окна домов выглядели безжизненными, как стекла солнцезащитных очков, а небо начало приобретать гнетущий оттенок сепии.

– В известном смысле вы отсюда и не уходили. Не очень из меня Вергилий, правда? – мужчина рассмеялся, но тут же закашлялся, и на лбу его выступила капелька черной крови.

Тем временем мы подходили к кольцу Первой речки – гигантской клумбе, которая вовсе не кольцо, а обыкновенный перекресток двух дорог, проспекта Острякова и прославленного Аллой Пугачевой и Игорем Николаевым Океанского проспекта. На моей памяти здесь всегда было оживленно. По узким ступенькам из кинотеатра New Wave Cinema бежали дети, рассыпая во все стороны попкорн, ларьки с шаурмой наперебой зазывали к себе клиентов, а взрослые с усталыми лицами спешили на работу или с работы через магазин, не поворачивая головы и не замечая узкой полосы моря вдалеке.

– При чем здесь Вергилий? – я обернулся к нему, но за моей спиной уже никого не было.

– Здесь есть традиция, что великих героев и героинь в загробном мире встречает прославленный поэт, – это произнес голос настолько хорошо знакомый, что мое сердце рухнуло вниз, пробивая внутренние органы и кости насквозь. – Осип Мандельштам умер в ссылке во Владивостоке, никогда не слышал?

– Почему же, слышал, – помертвевшими губами выдавил я, не торопясь поворачиваться обратно к ступеням кинотеатра. Нет. Это уже за пределами. Это за гранью. Это издевательство какое-то.

Успешно забытое и запитое чувство пустоты услужливо ринулось из глубин моей души наружу, и раздался грохот: один из газетных киосков сложился, как карточный домик.

– Будь аккуратнее, пожалуйста, пространство здесь очень чуткое к любому твоему пожеланию или приказу.

– Это не пожелание и не приказ, – ненавидя себя за трусость, я продолжал смотреть в ту точку, из которой исчез Мандельштам, чтобы не видеть ту, что стояла позади.

– Я скучала, Костя, – каждое из этих слов было смертельной пулей навылет, и к горлу подступил ком.

– Я тоже скучал, Агата.

Зажмурившись и обернувшись, я просто прижал ее к груди. От Агаты все так же пахло хризантемами, и, уткнувшись подбородком ей в затылок, я глубоко вдохнул аромат ее волос.

Держа девушку за плечи, я отстранил ее от себя на вытянутых руках и придирчиво рассмотрел.

– Что, ищешь признаки разложения? – она рассмеялась.

Большие зеленые глаза, вздернутые брови, полные губы, узкий подбородок, волны темных волос.

– Да, чувство юмора у тебя все такое же, – я пробежал пальцами по ее лицу, и она, подняв руку, прижала мою руку к своей щеке. Теплая. – Почему ты в свадебном платье?

Она, будто бы забыв о том, во что одета, опустила глаза и посмотрела на свое одеяние.

– А, это.

– Да, это, – я немного отупел от радости. Даже если это сон или наркоманский глюк, пусть он не заканчивается никогда.

– Незамужних девушек хоронят в свадебных платьях, – она виновато улыбнулась. – Больно смотреть на это?

– Совсем нет, – соврал я. – Ты очень красивая в нем.

– Спасибо. Послушай… У нас мало времени.

– Почему?.. Что такое?

– Идем. Идем же!..

Она потянула меня за руку, и за долю секунды мы взлетели по ступенькам вверх и оказались в просторном кинозале. Классика голливудского сновидения – мягкие кресла с алой обивкой, полумрак и проектор, высвечивающий тусклый серый экран.

– Что же будем смотреть? – нарочито воодушевленно спросил я.

Агата загадочно улыбнулась и внезапно начала чему-то аплодировать. Со всех сторон откуда ни возьмись на нас ринулись орущие чайки, осыпая перьями с головы до ног, полог экрана соскользнул на пол, и я увидел его.

Трон.

Несмотря на то, что раньше он всегда был накрыт тканью, я узнал его: его гладкие покатые ручки, топазовый бархат сиденья и спинки.

– Его называют Подожженный Трон, – пояснила зачем-то Агата. – Сейчас я могу рассказать тебе нечто, что навсегда изменит твою реальность. Перевернет представления о мире как таковом.

– Как драматично, – не выдержал я.

– Как драматично, – повторила она и рассмеялась, наморщив нос, но секунду спустя снова посерьезнела. – Выбор за тобой: ты либо очнешься и ничего не будешь помнить, либо тебе придется взять на себя это знание.

– Ты всегда слишком любила «Матрицу».

Я хотел было наклониться и поцеловать ее, но в последний момент передумал: почувствовал, что лучше не стоит.

– Рассказывай. Я не хочу забывать.

– Ты знаешь, как был сотворен