куче, если бы это был не роман моего бойфренда, а чей-то еще, я бы ответила стандартным отказом.

Но, разумеется, я промолчала. Разумеется! Я улыбнулась и съела несколько кусочков папайи. А потом произошло что-то странное, похожее на сцену из рассказа Сэлинджера: повар рассыпал порошок чили, и тот попал в огонь и густо задымился, дым окутал наш столик. Наши глаза заслезились, покраснели, у меня сжалось горло — ужасное чувство беспомощности, — и на мгновение я увидела Дона словно на другом краю бездны с искаженным от красноватого дыма лицом. Как далеко он был. Как далеко.

Дома меня ждал маленький конверт, надписанный от руки. Я перевернула его и увидела логотип литературного журнала, куда отправила свои стихи.

— Что это? — спросил Дон.

— Ничего, — ответила я и сунула конверт в сумку.

Дома Дон сразу сел за стол — чем больше приходило отказов, тем чаще он сидел перед компьютером и пялился в экран. Я залезла под одеяло и распечатала конверт. Писал редактор поэтической рубрики: одно мое стихотворение взяли.

Ночью я не могла уснуть. Дон, как всегда, камнем лежал на боку, воткнув беруши в уши и надвинув маску на глаза. А в моей голове роились мысли. Может, я действительно однажды стану литературным агентом — крутым агентом, как сказал Дон. Сначала буду находить клиентов для начальницы; потом она разрешит мне работать самостоятельно. Может быть. Я вспомнила вечер нашего с Дженни разговора — это было всего месяц тому назад, с тех пор мы не созванивались, — и как меня тогда поразило, что я работаю в агентстве уже год; это казалось немыслимым, абсурдным. И все же разве я могла уйти сейчас? Начальница же сказала, что у меня большое будущее.

Тихо, чтобы не разбудить Дона, я согрела молоко на плите и села за свой стол, стоявший в паре метров от кровати. Включила компьютер и с помощью нашего маленького модема, после серии коротких сигналов и треска помех подключилась к Интернету. Открыла почту и увидела письмо от своего бойфренда из колледжа. Сердце застучало при виде его имени. «Ты давно мне не писала, — прочла я. — Хотел узнать, все ли у тебя в порядке. Не боишься ли ты мне писать? Джо, я не злюсь, правда. Я скучаю». Он злился. Я знала. Он не мог не злиться. «Ничего страшного, — хотелось написать мне. — Ты можешь злиться на меня. Можешь кричать. Мне было бы намного проще, если бы ты разозлился как следует. Я не заслуживаю прощения». Но я не смогла так написать и не стала. Я сообщила, что продала рассказ. «Это очень волнительно, — написала я. — Не могу объяснить почему. Сама не понимаю. С одной стороны, это просто сделка. Но для меня она особенно важна: ведь именно я помогла этому рассказу выйти в свет. Люди прочтут его, потому что я нашла издателя. Если бы я этого не сделала, рассказ так и остался у автора. Теперь он принадлежит всему миру. А еще один литературный журнал взял мое стихотворение и опубликует его; мне даже страшно об этом говорить — боюсь, если скажу кому-то, все отменится».

Утром я встала и увидела, что модем включен. Значит, телефон всю ночь был занят. Я стала выключать его, закрывать вкладки и увидела новое письмо. «Ты причастна к созданию произведений искусства, — ответил мой бойфренд. — Создаешь ли ты их сама или являешься проводником — ты все делаешь правильно. Продолжай в том же духе. Если бы я мог приехать в Нью-Йорк, я бы приехал».

«Пожалуйста, приезжай», — думала я, когда чистила зубы. Я вспомнила, как он спас меня в Лондоне, вытащил из страшной общаги в Картрайт-Гарденз и покончил с моим ужасным одиночеством, причинявшим мне столько страданий, — одиночеством, от которого меня не удавалось избавить больше никому. Он нашел нам чудесную квартиру в Белсайз-Парк, квартиру с высокими потолками и лепниной, как на свадебном торте; холодная квартира без раковины, где мы жили с Доном, не годилась ей в подметки. Когда он уехал навестить родителей перед переездом в Беркли, я плакала и не могла успокоиться, но только в эти месяцы, оставшись одна, я много писала. Стихи рождались во время пробежек в парке Хэмпстед-Хит; писала я и рассказы. Почему? Я страшно скучала по своему парню, плакала в трубку, считала дни до возвращения в Штаты, решила не продолжать учебу отчасти потому, что скучала по нему и Лондон без него казался декорацией к фильму: красивые рядные дома, садики — искусственные, картонные приметы несуществующей жизни. Я сделала все это потому, что любила своего бойфренда, по-настоящему любила с тех самых пор, как мы познакомились в восемнадцать лет.

Тут внезапно я подумала о Сэлинджере. Казалось, в моей жизни теперь не существовало ничего и никого, кроме Сэлинджера; она превратилась в цитату из рассказа «Голубой период де Домье-Смита». Рассказчик, учитель заочной художественной школы, где обучение ведется по переписке, пишет письмо своей талантливой ученице и рекомендует ей купить хорошие масляные краски и кисти и посвятить себя живописи. «Занятия искусством не принесут вам много бед; худшее, что может случиться, — вы будете постоянно испытывать легкое недовольство жизнью».

Могла ли я допустить, чтобы со мной случилось то же самое? Готова ли я была постоянно испытывать легкое недовольство жизнью? Я вспомнила, как смотрел на меня мой парень из колледжа — я никогда не была для него невидимкой. Вспомнила, какой была его кожа по утрам — теплой, мягкой, как суглинок; вспомнила долгие вечера, что проходили за разговорами, вибрацию его низкого голоса. Мы говорили постоянно, с самого первого дня нашего знакомства. Я позволила себе потосковать о нем, открылась этому чувству, и меня пронзила почти физическая боль. Мне не хватало его. Я любила его. Я хотела быть с ним. Но в данный момент мне требовалось другое — постоянное легкое недовольство жизнью.

Легкое недовольство и вечное одиночество.

Как-то раз в ноябре начальница выбежала из кабинета с сигаретой в руке и позвала Хью. «Что случилось?» — подумала я. Давно уже она не звала его в панике. С лета начальница вела себя тихо, что, впрочем, было понятно. Сейчас в ее голосе слышалась скорее не паника, а потрясение.

Хью не успел показаться на пороге, как она повернулась ко мне, притоптывая маленькой ножкой.

— Знаешь, кто сейчас звонил?

Я покачала головой, а Хью, шурша бумагами, вышел из своего кабинета и пригладил растрепавшуюся шевелюру.

— В чем дело? — спросил он.

— Звонил репортер! — воскликнула начальница. — Из какой-то вашингтонской газеты.

— «Вашингтон