районе с тенистыми аллеями, с общей гостиной, где редакторы собирались на чаепития. Мое воображение рисовало нечто вроде офиса нашего агентства.

Но здание «Конде Наст» оказалось скучной, безликой офисной высоткой, неотличимой от других высоток на Мэдисон-сквер и Лексингтон-авеню. Я быстро прошла через стильное серое лобби и села в нужный лифт, стараясь не улыбаться про себя, когда двери закрылись с громогласным «динь» — надо же, «Нью-Йоркер»! На нужном этаже я нашла стойку со знакомым логотипом над ней и протянула сверток сидевшей за ней умилительной даме в летах с припудренным лицом. Я огляделась, вдруг увижу кого-нибудь из моих знакомых редакторов с вечеринки, проходящих мимо по пути на обед, но в приемной никого не было.

— Это от моей начальницы, — сказала я. — Из агентства.

— Разумеется, — ответила дама и одарила меня добродушной улыбкой. У нее был сиплый голос курильщицы, волосы стянуты в пучок. — Сейчас же доставлю адресату.

Я села в лифт, не обменявшись ни словом, ни взглядом ни с одной живой душой в «Нью-Йоркере». В лобби меня накрыло сокрушительное разочарование. «И это все? Серьезно?» — недоумевала я, шагая по улице и дрожа от холода: ветер задувал под тонкий свитер. Радостное предвкушение, что я испытывала утром, развеялось и сменилось грустью и сожалением.

Чтобы вернуться в офис, мне всего-то надо было перейти улицу, но мысль о возвращении на работу казалась невыносимой. Я-то навоображала, что добрый час буду болтать с остроумными редакторами «Нью-Йоркера». Господи, какая же я дура. Поежившись от холода, я свернула на запад, на Сорок девятую улицу, и ветер ударил в лицо. Стоял полдень, для обеда рановато, и улицы были совершенно пусты; офисные работники Мидтауна пока еще сидели в своих уютных обогреваемых кабинетах и отвечали на телефонные звонки, рассылали сообщения по оптоволоконной сети, заключали сделки, сводили дебет с кредитом и резали пленку, думая о том, где купить сэндвич или суши через полчаса.

На углу Пятой авеню я остановилась у витрины «Сакс», украшенной к новогодним праздникам: там стояли манекены в красиво задрапированных креповых платьях насыщенных рождественских цветов — красного, коричневого, ярко-зеленого. Мимо проходили туристы небольшими группками, направляясь к самым красиво украшенным витринам магазина «Тиффани» и универмагов «Бергдорфс» и «Бенделз» или к Центральном парку. Последний находился совсем близко от нашего офиса, и все же почти за год работы в агентстве я ни разу там не была. Почти каждый день я обедала за своим рабочим столом. Почему мне ни разу не пришло в голову поесть на скамейке, на солнышке, обойти пруд, дойти до зоопарка?

Через пять минут я стояла у юго-восточного входа; позади остались Парижский театр и «Плаза», ряды повозок с лошадьми и кучки лошадиного навоза. А впереди раскинулся парк. Несколько акров лужаек и петляющих пересекающихся тропинок. В детстве я тоже здесь часто играла, карабкалась на памятник Алисе в Стране чудес, лазала по детским горкам, кормила уточек. Уточек Холдена. Большие прекрасные ивы, склонившиеся над прудом, сейчас стояли голые, и ветер трепал их ветви, казавшиеся кружевными. Я сильно замерзла, руки покраснели и обветрились, пальцы окоченели. Я сунула ладони в подмышки и зашагала по наклонной тропинке к пруду. Холден называл его лагуной — это слово казалось мне волшебным, вызывало в воображении русалок из «Питера Пэна», — но в моей семье это был просто пруд. И вот я увидела его, этот водоем с черной стоячей водой, мрачный, освещенный лишь несколькими лучами солнца, падающими в самый центр. Передо мной по тропинке прыгали коричневые воробушки, голуби, сидевшие на спинке скамейки, подлетели, рассчитывая, что я угощу их крошками. Но уток не было. В низине было еще холоднее, ветер из верхней части парка опускался сюда, как в воронку. «Когда ты уйдешь, подует северный ветер», — вспомнились мне строки Уильяма Стэнли Мервина, его самое красивое, самое лаконичное и совершенное стихотворение, написанное как обращение к первой жене, Дайдо. Я двинулась навстречу ветру — глаза заслезились, — и взошла на маленький полукруглый мостик через пруд. Окинула взглядом панораму — высотки на Пятой авеню, деревья, тянущиеся до самого горизонта, тропинку к зоопарку, куда Холден ходил с Фиби и где я тоже видела тюленей, которые подавали голос, желая отведать рыбки, и расплескивали воду из своего бассейна. А потом с севера вдруг раздался звук, который невозможно спутать ни с чем — звук рассекаемой воды. Утки! Стая направлялась ко мне со спокойной решимостью — дикие коричневые утки, все самки, разных размеров. Их было пятнадцать, а может, двадцать; их пышные перышки растрепались. Утки проплыли под мостиком, и я повернулась и посмотрела, как они выплывают на большую воду и огибают пруд по периметру в поисках насекомых, мелких рыбешек и кусочков недоеденных сэндвичей, брошенных в воду щедрыми посетителями парка. Они были такие красивые, эти уточки, такие красивые и милые; они рассекали черные воды пруда с поистине царским величием, и сотни крошечных перышек надежно защищали их от холода.

В тот же день в общей почте нашлось письмо, адресованное лично мне и присланное из Небраски. В конверте лежали два листка белой бумаги маленького формата, исписанных крупным дрожащим почерком. Ветеран.

Дорогая мисс Рэйкофф, — прочла я. — Я очень обрадовался, получив ваше письмо на прошлой неделе. Конечно, очень жаль, что мистер Сэлинджер не читает письма, но меня это не удивляет. Я не рассчитывал получить ответ; по правде говоря, я даже не хотел его получать. Мне просто важно было сообщить ему, как много значит для меня его творчество. Я очень благодарен вам, что вы нашли время мне ответить; я с удовольствием прочел ваше письмо, где вы делились мыслями о произведениях Сэлинджера. Вы наверняка еще молоды и не можете помнить Вторую мировую, но для нас, солдат, это было ужасное время. Может, ваш отец служил в армии или дед. Я знал одного Рэйкоффа, когда служил в ВВС. Нас расквартировали в Германии сразу после окончания войны. Может, это был ваш отец, дед или дядя? Фамилия необычная. Я никогда не встречал людей с такой фамилией, только вас и моего сослуживца.

Мое сердце забилось быстрее. Мой отец служил в ВВС, его отправили в Германию. Его часть дислоцировалась в Штутгарте. Но это было во время войны в Корее. Отец записался добровольцем в 1952 году, через год после первой публикации «Над пропастью во ржи», еще годом позже они с мамой поженились. Может, ветеран писал именно об этой войне, там он и познакомился с моим отцом? И спустя столько лет