Вон он – седой пес, весь зашелся в кровавой пене.

– Налью, конечно!

Труп собаки чепрачной масти и труп человека в рваном ватном халате куда-то уносят. Жихарева тянут за ноги по палой осенней листве. Бушлат задрался до головы. Мы видим худое и жилистое тело.

Костя получает свою порцию спирта.

Выпивает одним глотком. Без закуски.

Трясет головой, как будто отгоняет от себя только что увиденное.

Офицеры продолжают развлекаться.

Вроде как ничего и не случилось.

На колышках и пнях расставляют пустые бутылки и ржавые консервные банки. Их много валяется на помойке.

Теперь соревнуются в стрельбе из пистолетов.

Здесь уж Яркову нет равных.

Он демонстрирует филигранное умение работы с парабеллумом. Костя по-ковбойски крутит пистолет на указательном пальце, подбрасывает – ловит и стреляет с ходу, повалившись на спину. Потом бьет сразу из двух, по очереди – с бедра. Прием называется стрельбой по-македонски.

Все время попадает в цель.

Бутылки звенят, банки катятся.

Интендант восхищен:

– Ну, ты и даешь, Константин! Настоящая полнота… Ярков подает один пистолет интенданту:

– Товарищ майор, стреляйте в меня! Стреляйте, стреляйте, не бойтесь, все равно не попадете!

Пьяный Савёнков в ужасе пучит глаза и поднимает пистолет.

Костя начинает делать разножку. Он прыгает с носка на носок, одновременно отклоняя тело то влево, то вправо. Прицелиться невозможно! Знаменитый смершевский прием – качать маятник.

Зажмурившись, интендант стреляет. Мимо! Костя мгновенно падает и снизу, выстрелом, сносит офицерскую фуражку с майора.

Савёнков смотрит на аккуратную дырочку в тулье:

– Вот это да… Ты где так научился?!

Костя совсем не запыхался.

– В Смерше. В засадах сидели неделями. Ждали братушек из леса. Командир опергруппы товарищ Климов заставлял тренироваться в стрельбе. Пистолеты у нас были с глушителями. Чтобы не привлекать внимания.

А теперь смертельный номер!

Савёнков и кум ставят бутылку на голову пьяного Летёхи. Под дно бутылки подкладывают дощечку. Чтобы бутылка случайно не упала.

Василия уже мотало из стороны в сторону, а тут подобрался.

Прищурившись, Ярков спрашивает Летёху:

– Не боишься?!

Какая-то отвага и кураж распирают Костю.

Василий, дурачась, отвечает:

– Промахнешься – я с тобой больше дружить не буду! И спирта не налью! Правильно, товарищ майор?!

Косте вафельным полотенцем завязывают глаза. Он стоит спиной к Летёхе, слегка раскачиваясь и как бы ловя нужную для опоры точку. Кум командует:

– Раз! Два! Три!

Костя резко поварачивается, приседает на одно колено…

Бутылку сносит с головы Летёхи выстрелом.

Василий пучит глаза.

Интендант важно изрекает:

– Вот какие ребята служат у нас, в НКВД! Так и быть, молодежь! Есть вторая бутылка спирта!

Солдаты-собаководы и охранники, толпящиеся поодаль, уважительно пропускают Яркова. Он побледнел. Прячет свой парабеллум в кобуру. Но прежде ставит пистолет на предохранитель.

Рычажок сухо щелкает.

Мы видим, как на флажке предохранителя открывает надпись «Gesichert».

Что по-немецки значит гарантированный.

Или защищенный. Сам по себе пистолет не выстрелит.

Весна 1956 года

Дуссе-Алиньский перевал

Кучум тянул волокушу из последних сил.

Костя почти потерял сознание. Он то погружался в картины своего недавнего прошлого, то, очнувшись, отмечал: прошли распадок, медленно ползут по косогору. К заброшенному поселку.

Громко каркали вороны и трещали над головой сойки. Уже совсем стемнело.

А на небе опять высыпали звезды. Особенно яркие после бурана.

Погода совсем наладилась.

Домик мерзлотной станции стоял на отшибе поселка. В домике, единственном, светилось окно и из печной трубы тянулся дымок. Такие поселки всегда возникали возле зон. В них жили вольнонаемные, их называли вольняшками. Офицеры из штата лагпунктов, с семьями, тоже селились здесь. Начкар, начальник караула, делил дом на двоих с главным инженером стройки. Сошки помельче ютились в бараках-общежитиях. Начальник лагпункта, как правило, жил в отдельном жилище. Домик даже внешне отличался от других. С крепкими ставнями и крыльцом, аккуратной поленницей березовых дров у завалинки. Возле крыльца круглые сутки топтался часовой в полушубке. Правда, у Сталины Говердовской было по-другому. Она, незамужняя и красивая женщина, делила дом с начальником охраны Дуссе-Алиньского тоннеля. Два разных входа для двух хозяев.

Все эти дома по истечении лет, и дом Говердовской тоже, обветшали, стояли с выбитыми окнами и обваленными печными трубами.

И только домик мерзлотной станции выглядел обжитым. Печь в нем топилась, снег у крыльца расчищен, кучкой лежали наколотые дрова. К воротам станции бежала тропинка, протоптанная в снегу.

Костя редко заглядывал в поселок. Не было надобности. Разводил второй костер у портала, быстро кипятил чай и возвращался в свою избушку. Иногда шел вéрхом, по охотничьей тропе. Но чаще всего по тоннелю. Удивлялся – его шаг совпадал с расстоянием между уложенными шпалами. Как будто специально кто-то рассчитал. Истопник не семенил, как семенят многие, шагая по шпалам, а шагал размашисто и уверенно.

Ему нравилось ходить по тоннелю.

Зимой в тоннеле было теплее, а летом прохладно.

Костя не слышал, как лаял Кучум у крыльца. Не видел, как из дома вышел тщательно выбритый, что совсем необязательно в тайге, мужик. Он подслеповато щурился. Лицо его украшали круглые очки. Самодельная оправа из тонкой проволочки. В руках бритый держал наперевес двустволку. Следом появилась высокая и статная женщина. Она охнула, перевернув человека на волокуше и заглянув ему в лицо.

Прижала руки к груди, стянула наброшенный на плечи платок у горла.

Сталина Говердовская, конечно, изменилась за прошедшие десять лет. Но красоты не потеряла. Добавилось стати, в пшеничных волосах заблестели сединки. Несколько лет в лагере для мамок с новорожденным сыном, потом расконвоировали, поселение… А два года назад попала под амнистию. Тогда выпускали на волю не только уголовников со стажем, но и преступников-малолеток, матерей с детьми, рожденными в лагерях. Сталина была уже замужем. Еще в лагере она встретила Герхарда. Герку, смешного очкарика, тоже расконвоированного, техника-климатолога, когда-то работавшего в Заполярье.

Врагов народа и троцкистов находили везде.

Даже на дрейфующих льдинах Ледовитого океана.

Недавно Герхарда и Сталину направили на Дуссе-Алинь. Кауфману поручили расконсервировать брошенную мерзлотную станцию.

Шли упорные разговоры о том, что стройка-500 будет возрождаться.

Кауфман и Сталина, вдвоем, затащили Костю в домик, уложили на дощатые нары. Герхард тут же нашел под мышкой у пришельца пистолет в аккуратном кармашке. Одобрительно сказал: «Парабеллум. Немецкий!»

Он вынул обойму, но не обратил внимания на патрон в стволе.

Внимательно осмотрел оружие, потрогал рычажок предохранителя – немецкая надпись «Gesicher» не закрывалась флажком.

– Предохранитель сбоит. Кажется, пружинка стерлась.

Кауфман, как многие типичные очкарики, разбирался почти во всем. В оружии тоже. Пистолет и обойму он положил на свой рабочий стол, стоящий впритык у окна. Потом осторожно размотал грязные бинты на шине, осмотрел ногу.

– У него открытый перелом. На ране началось нагноение.

– Это Костя Ярков, – ответила Сталина, – он отец моего Егорки. Я тебе о нем рассказывала. Пистолет у него с войны. Он был снайпером и служил в Смерше.

– Ты не знаешь, зачем он к нам явился? – спросил Кауфман.

И пальцем сдвинул на переносицу свои смешные очки. Потом он достал бутылочку со спиртом и обработал рану.

Костя застонал.

Он ничего не мог вспомнить. Какие-то тени метались по избушке, мучительно