из лагеря сбежал вместе с Мыколой. Почти что на дармак ушли.

Дармак – преступление без риска.

Никто не знает, что в том побеге остались лежать на снегу четверо заключенных. Да и сторож с разъезда до леска не добежал. Нет, не добежал…

А так-то, конечно, без риска…

Апостол вздыхает и крестится.

– Трудный разговор. А истина прежде всего в том, что вы ждете, на чью сторону я сейчас встану. В вашем споре. Власть плохая или народ? В России всегда винят кого-то. Удобнее всего царя и его бояр. Не пейте больше водку! Перережетесь ножами… Всякая власть от Бога. Чтоб вы знали… А что получилось с самого начала – помните? В семнадцатом году.

– Помним, помним! – неожиданно вмешивается Мыкола Гринько, видимо, задело за живое. – Большевики верующих попересажали, кресты вместе с колокольнями взорвали. В божьих храмах конюшни завели. Для скотины! Вот вам и вся ваша власть. От Бога!

Отец Климент отвечает:

– Правы вы, конечно, Николай Степанович. Внешне так оно и было!

Все давно бросили карты, отодвинули стаканы. Слушают.

Серьезный пошел разговор, настоящий. Не пьяная перепалка.

– Но давайте посмотрим глубже. Разве власть виновата в том, что люди сами отходили от веры? Власть пожинала урожай неверия. А зерна бросали все мы. И простой народ, и купечество, богатеи, чиновники, интеллигенция… Какой пример они подавали?!

Царёк перебивает:

– Одни попы, значит, сохраняли веру!

Климент опускает голову:

– Священники вели себя хуже всех. Они были не служителями Бога, а поповским цехом ремесленников! Атеизм, пьянство, разврат. Все это стало обычным явлением в среде священнослужителей. Несли слово Божье, а сами в Бога не верили. Посмотрите, что делали дети священников? Из русских монастырей, хранителей веры, остались совестью христианства только Саровский монастырь, Валаамский, Оптина пустынь и Дивеевский… Мне сидельцы рассказывали, что творилось в женских монастырях. Вот вы сказали про скотину в храмах. А кто из священничества заступился за церкви? Нельзя пускать зверье в дом Бога!

Тут Апостол, сам того не зная, повторил мысль православного священника из далекого грузинского городка Гори, когда тот узнал, что мальчишки, по наущению маленького Сосо, загнали в синагогу свинью.

– Так что же делать?! – спросил Костя.

Задал вечный русский вопрос.

Кто-то же должен был задать его в нашем киноромане.

– Все, что случилось с нами и со страной, чудовищная ошибка. Она будет исправлена. Надо не власть клеймить, а поддерживать свое отечество. Что бы в нем ни происходило.

Царёк всплескивает руками:

– Вы извините, отец Климент! Но вы у нас какой-то краснопузый попик получаетесь!

– Я вам не попик, – строжает Апостол, – а настоятель православной церкви!

– А конкретно, вот мне – что делать?! – настаивает Костя.

Климент горько смотрит на него:

– Всем нам, Константин, надо молиться. Мы забыли, как это делается. Молиться и помогать друг другу.

Он вновь склоняется над больным. Плечо у старика уже перевязано.

На середину комнаты выезжает на каталке Гринько.

И все вдруг сразу понимают, кто здесь хозяин.

Такая харизма у Мыколы. Лицо словно вытесано из скалы.

Николай Степанович строго говорит:

– Вот вас двоих, – он тычет пальцем в марксистов, – могу взять по снабжению.

Опричник возражает:

– Я, между прочим, доцент кафедры новой истории!

– Кому ты сейчас нужен, доцент? Сховаешься на пару лет в тайге, потом тебя, глядишь, в партии восстановят. А ты…

Показывает на Костю.

– А ты пойдешь в мою охрану. Дело, как я вижу, привычное?

Костя пьяно соглашается:

– Привычное!

– Целкость не потерял?

– Белку в глаз бью!

Климент возражает:

– Николай Степанович! Не надо ему сейчас в стрелки… Пусть со мной в церкви останется. А потом я его истопником на Дуссе-Алинь пристрою. Вас же просили помочь найти человека. Ему сейчас надо без людей побыть. Душу очистить.

– Как скажете, батюшка… Ну, мне пора. Засиделся с вами. Благословите!

Он складывает чашей ладони перед собой.

Апостол крестит его.

Входят два плечистых битюга в телогрейках, подхватывают на руки вместе с каталкой. Мыкола обхватывает их за бычьи шеи.

Опричник смотрит вслед ушедшим.

Спрашивает у Апостола:

– А он кто? Этот обрубок…

Отец Климент строго отвечает:

– Он как раз из тех, кто отечеству помогает. Золото он моет, в тайге.

Косте Яркову занятно: недобитый бандеровец, которого он мог легко подстрелить на том полустанке, обрубок… Теперь помогает стране. Добывает драгоценный металл. А он, Костя Ярков, чалдон и офицер НКВД, режется в карты на интерес с уголовниками. И хлещет водку стаканами.

Чудны дела твои, Господи!

Костя куражисто говорит:

– Знаешь, отец Климент! Я сам себе хозяин. Я тоже хочу добывать золото. Только не для страны, а для себя! Для страны я много чего уже наделал…

И обводит всех мутными глазами.

Правда, в глубине души Костя понимает, что заплутал он по жизни. Заплутал.

Затемнение.

Старик на матрасе возится и охает.

Весна 1956 года

Дуссе-Алиньский перевал

Костя достал из кармана спички. Пальцами уже взять не мог, вытянул из связки зубами. Принялся чиркать о брезентушку, оставшуюся от кулёмки. С третьего раза спичка зажглась. Да взял неловко – опалило губы. Пришлось спичку выронить. Упала в снег, но еще долго, секунд десять, шипела и искрилась. Потому что серная.

Так. Нужно все сделать по-другому. Во-первых, постараться спичку зажать в зубах за самый кончик. Во-вторых, тереть над шалашиком из бересты и веток. Чтобы, если и упала, то в самый костерок.

Второй раз тоже не получилось, третий… Сильно торопился.

На четвертый раз навис над дровишками и зажженная спичка упала точно посередине. Береста сразу вспыхнула, огонь лизнул ветки. Затрещал лапник, повалил смолистый дым. Его подхватило порывом ветра.

Через несколько минут костер расплавил снег до самого мха.

Пригодились вовремя приготовленные толстые и сухие ветки.

Пришлось даже притушить костер, чтобы не забивало порывами ветра.

Костя отвалился на спину. Почувствовал, как закололо мелкими иголками подушечки пальцев. Чувствительность возвращалась.

Но зато сломанная нога онемела совсем.

Костя набил котелок снегом, натаял воды. Вернувшаяся подвижность тела сильно приободрила его. Захотелось есть, а в рюкзаке он нашел только чай-заварку, горстку лимонника и половину буханки серого, раскисшего хлеба. Даже банку консервов не захватил с собой. Зато нашлась толстая луковица и соль. Соль всегда лежала в карманчике рюкзака, в спичечном коробке, обернутом фольгой. Теперь нужно было освежевать соболька. Он привычно, чулком, снял шкурку, распотрошил зверька. Мяса было совсем мало, поэтому он тщательно промыл потрошки и еще раз натаял воды. Кучум следил за хозяином во все глаза. Костя погладил его локтем. Руки были в крови. Сначала он хотел отдать собаке голову выпотрошенного зверька. Но потом подумал, что от целого соболя навар будет гуще. «Сейчас сварится – отдам тебе половину!» Кучум с удовольствием облизал его испачканные кровью руки. Стал пастью хватать розовый снег, куда Костя выплеснул воду, в которой помыл тушку.

«Зверь! – подумал Костя. – Уже давно поймал бы куропатку и приволок хозяину…» Кучум смотрел виновато. Да и то сказать. Какая куропатка, если ветер завывал по-прежнему, а деревья скрипели и ухали.

Зато в снежной хижине человека и собаки теперь все наладилось.

Котелок Костя подвесил над