На ней были сняты его бывшая жена и Крапивин. Знакома онабыла для Бабкина оттого, что он хорошо помнил тело Ольги – ладное, женственное,с тонкой талией, выпуклым животом, рыхловатыми нежными ягодицами. Шокирующей –потому что рядом с ней на кровати был голый Крапивин, забросивший ногу на бедроОльги, смеющийся Крапивин, ласкающий худой рукой ее грудь, зажав длинный сосокмежду указательным и средним пальцем.

Они явно не позировали фотографу, а снимали себя сами –такое откровенное удовольствие и расслабленность были написаны на лице Дениса,каких не было ни на одном из предыдущих снимков. Присвистнув от изумления,Бабкин пролистнул еще несколько страниц. Все они оказались заполнены похожимиснимками «семейного ню». Откровенно порнографических фотографий не было, но накаждой бросались в глаза переплетения тел, нагота, подчеркнутая каким-нибудьнарочито нелепым предметом гардероба вроде галстука на Крапивине или шарфика наОльге. Эти двое занимались любовью, фотографировали сами себя, принималивызывающие позы, хохотали, ласкали друг друга... Бабкин заставил себядосмотреть альбом до конца, но серией этих совместных кадров он заканчивался.

– Вот, значит, в чем дело, Денис Иванович, – протянулСергей, вернувшись к самой первой фотографии и намереваясь ее достать, чтобыпосмотреть число. Число – это важно. Если снимки относятся к тому времени,когда еще жив был Силотский, тогда можно будет...

– Что вы делаете? Кто вам позволил?!

Он резкого окрика Бабкин вздрогнул и выронил альбом. Вкомнате стоял Крапивин, и Сергей недобрым словом помянул ковры, позволявшиебесшумно ходить по всему дому.

– Вы что, не знаете...

Денис стремительно подошел к нему, выхватил альбом, опустилглаза на фотографию. Несколько секунд молчания – и он перевел взгляд на сыщика;сказать, что именно отразилось в этом взгляде, Бабкин бы не смог, но по егоспине прошла волна холода.

Оба замерли. Напряжение, повисшее в комнате, казалось Сергеюпочти осязаемым: еще чуть-чуть – и оно лопнет, взорвется, заполнив пространствоядовитым содержимым. Крапивин вздернул верхнюю губу – по-звериному, оскаливмелкие зубы, и Бабкин вспомнил о крысах, испугавших жену Швейцмана. Он знал,что сильнее стоявшего напротив мужчины, знал, что физически более подготовлен кдраке, но в эту секунду его охватил иррациональный страх, и он почувствовалжелание бежать из этого пропитанного яростью дома.

– Уходите, – беззвучно произнес Крапивин.

– Денис Иванович...

Крапивин сделал шаг к Сергею, и тот отступил, вышел, пятясь,из комнаты, не сводя настороженных глаз с застывшего на месте человека,по-прежнему скалившего верхние зубы. Он не решился повернуться спиной и тогда,когда оказался в прихожей. Лишь выйдя на улицу и вдохнув свежий воздух, Бабкинсбросил с себя морок, очумело посмотрел на охранника и быстро пошел к своеймашине.

Крапивин некоторое время стоял, не двигаясь, затем захлопнулальбом и вздрогнул от звука, прозвучавшего, как глухой выстрел.

– Да! – сказал он в пустое пространство притихшегодома. – Конечно же! Именно этого от меня и ждут.

Вернул альбом на столик, задержался взглядом на густо-синейобложке, из-под которой проглядывал белый замок с птицами над ним, и вдруг,застонав, изо всей силы обрушил сжатый кулак на тонкое стекло.

По столешнице пробежала трещина, стекло раскололось, но неупало, как он ожидал, стеклянными брызгами на ковер, а со звоном провалилосьвниз двумя половинами. В ту же секунду боль, словно ждавшая, притаившись,именно этого, ввинтилась ему в затылок осколком стекла.

Но Денис ее почти не заметил. Сознанием его овладелаодна-единственная идея, вытеснившая все, даже боль. Подумав и мысленнорасставив все по своим местам, Крапивин вытер ладонь, с которой стекала кровь,о рубашку, и криво улыбнулся синей обложке альбома.

* * *

Макар прошелся по комнате, подошел к окну, посмотрел сдвадцать пятого этажа вниз, во двор, который пересекала маленькая фигурка.Поднимался ветер – порывистый весенний ветер, гнувший к земле голые стволыдеревьев, а здесь, на этой высоте, врезающийся с разлета в стены и окна домов,качающий натянутые провода, подхватывающий одиноких птиц, пролетавших надгородом. Илюшин открыл окно, и обрадованный ветер ворвался в комнату, обдавчеловека холодом, взмел листы, вырванные из альбома, прошелся сквозняком по квартире.Солнце светило все ярче, но тепло его было обманчивым; ветер быстро разрушалиллюзию скорого лета, которой так легко было проникнуться здесь, на двадцатьпятом этаже, если смотреть не вниз, а только в синее небо с жарким солнцем. Долета было еще далеко.

– До лета еще далеко, – сказал Макар вслух, обернулся ипосмотрел на лист бумаги, снесенный ветром с кресла на пол.

Захлопнул окно, вернулся на свое место. Картина смертиЛанселота ярко встала у него перед глазами, и он почти услышал звук взрыва, а следомза ним – громкий женский крик.

Швейцарец. Крапивин. Владимир Качков. Его жена. СемьяЧешкиных во главе с проницательным Владиславом Захаровичем, заслонившим собойтень внука. Мария Томша в окружении скульптур. Ольга Силотская в черном платке.Все эти люди не хотели поддаваться логике Макара, становиться в его рисунках наотведенные им места. Они разбегались, а когда Илюшин позволял им вставать туда,куда они хотели, это тоже не приводило ни к чему хорошему: фигуры несвязывались в целую картинку, и нити, которые рисовал Макар, объединяли лишьнескольких из них, оставляя других в стороне.

Илюшин закрыл глаза, слушая рассерженный весенний ветер заокном. В голос ветра вплелись другие голоса – живые голоса людей, которые егопамять воспроизводила с необычайной точностью, словно включалась грампластинка,сопровождая фразы тихим шуршанием иглы.

«Я, знаете, с юности чувствовал, что не могу долго на одномместе находиться, душно мне становится, тяжело», – объяснял Силотскийнизким уверенным голосом.

«Да, забыл вам сказать – в ту ночь, перед смертью, Колянаписал один отрывок... – негромко рассказывал Владислав Захарович, делаябольшие паузы между словами. – Он успел написать его за тедесять-пятнадцать минут, что оставался один, либо же начал раньше, а в этотпромежуток времени закончил. Я сохранил его, потому что это последний Колинтекст».

«Спросите сами у Дениса Крапивина, – с горечьюсоветовала Полина Чешкина. – Он гораздо больше остальных знает о Колинойсмерти».

«Дениска упрямый, как осел, это точно... – с тихимсмешком говорил Швейцман. – В школе, случалось, чуть до драки не доходилоиз-за того, что он отказывался сбегать с химии. А потом мы узнали, что химичка– родная сестра его матери. Правда, жила она не с ними, но какое это имеетзначение...»

«А Швейцарец хороший, – из голоса Полины исчезлагоречь, она рассказывала спокойно, с улыбкой. – Он порой кажется смешным,но, познакомившись с ним ближе, начинаешь его уважать. И еще он очень любитсвою жену, до обожания, и совсем этого не скрывает».