Весной ей всегда тревожно, и ничего с этим нельзя поделать.

И сейчас ей тревожно от его руки, от его золотистых глаз, оттого, что он рядом, такой высокий, незнакомо пахнущий, в распахнутой куртке!..

Зачем он спрашивает?.. И так все ясно.

– Я люблю Пасху, – сказала Тата, чтобы не отвечать провесну. – Мы всегда куличи печем. Это семейная традиция. Я как раз сейчас должнаметаться по магазинам и покупать муку, изюм и масло. В куличи нужно очень многомасла. И это очень долгая история – куличи, а я вместо этого, видите, с вамииду к вашему другу!

– Во-первых, я счастлив, что вы идете со мной к моему другу.А во-вторых, куличи можно и в булочной купить. Зачем вы их сами печете?

– В магазине? – переспросила Тата и засмеялась.

Покупать куличи в булочной казалось ей дикостью.

Бабушка Татьяна Львовна говаривала, что чем покупать кулич вмагазине, лучше тогда совсем без него!..

Еще Татьяна Львовна говорила, что весь смысл кулича в том,что пекут его с любовью, с радостью, предвкушая еще большую пасхальную радость,а вовсе не в том, чтоб в какой-то определенный день весны взять да и съестькусок сдобной булки! Ее можно и просто так в любой день съесть, без всякойПасхи!

А еще Татьяна Львовна говорила, что даже в войну, вэвакуации, когда ничего невозможно было ни купить, ни достать, как-тоухитрялись, меняли на молоко, муку и масло последние вещички или немудреноепрабабушкино золото, полученное в наследство, только куличи все равно пекли. Ине было за годы войны ни одной Пасхи без кулича!

А еще Татьяна Львовна утверждала, что для этого тайного имноготрудного дела все женщины семьи должны собраться вместе, все должныпоучаствовать и все должны думать о любви. И только в этом случае куличполучится такой, каким ему должно быть, – пышный, легкий, пропеченный, сглянцевыми спинками запекшихся изюминок на высокой золотистой маковке.

И все это она рассказала Олегу, радуясь тому, что он слушаеттак внимательно, с таким искренним интересом, и ей даже жалко стало, когда онвдруг придержал ее за руку и сказал:

– Мы пришли.

С жестяной крыши над крылечком потоком лилась вода, прямо наголый обмороженный куст, каждая веточка была в ледяном панцире. По трубескатывались оттаявшие льдины, вылетали на тротуар и рассыпались под ногами, какосколки битого стекла. В окошках, забранных чугунными старинными решетками,горел уютный свет и двигались какие-то тени.

– Заходите, Тата. Там внизу тоже интересно, но мы сначалапойдем повыше.

Оставляя мокрые следы на чугунной ажурной лестнице,почему-то напомнившей Тате пьесу Островского, они поднялись на второй этаж.

Олег открыл дверь. Меланхолически прозвонил колокольчик, иони оказались в тесно заставленной комнатушке с высоким сводчатым потолком.

– Да, да! – прокричали откуда-то. – Я слышу!

На стенах висели светильники в виде купидонов и виноградныхгроздьев. С потолка низвергались люстры таких размеров, что нижние тонкиестеклянные лепестки почти касались темного паркетного пола. Какие-то эскизынавалены кучей в углу, а на столе с потертой кожаной крышкой валялись свернутыев трубку рисунки, стоял старинный чернильный прибор – одной крышки не хватало,и из чернильницы торчали карандаши, – и ноутбук примостился рядышком, идопотопный черный телефон на стене.

Тата думала, что он тоже продается, но в этот момент онвдруг позвонил – громким, требовательным, залихватским звоном!

Здесь было удивительно тепло и пахло пылью, сухими цветамии, пожалуй, полиролью.

– Нравится? – тихонько спросил Олег.

Тата покивала. Глаза у нее горели.

Она стала разматывать шарф, и Олег тихонько взял его у нееиз рук и положил рядом со своим рюкзаком на кожаный обшарпанный диван, стоявшийпри входе.

Телефон позвонил-позвонил и перестал.

– Я же сказал, иду! – нетерпеливо повторил тот же голос, итеперь Тата поняла, что он доносится откуда-то сверху. – Я здесь! И звонят, извонят!.. И идут, и идут!..

Со стремянки, широко расставившей латунные ноги в дальнемконце этой необыкновенной комнаты, у самого окна, спустился лохматый молодойчеловек в очках. В руках у него был купидон, держащий свечной рожок.

– Ага, – сказал молодой человек с удовольствием, – вот этокто!..

– Привет, – поздоровался Олег. – Тата, познакомьтесь, этоИгорь, мой приятель. Мы вместе в институте учились. А это Татьяна, моя…коллега. Мы просто гуляли и решили к тебе зайти. Нам ничего особенно не нужно,так что ты не обращай на нас внимания.

– Как же мне не обращать внимания, когда ты приводишь ко мнетаких красивых женщин, – лохматый Игорь поклонился Тате. Свитер болтался ишевелился на нем, как будто снятый с человека примерно раза в два больше. – Даеще без предупреждения!

– Здравствуйте! – весело поздоровалась Тата.

Почему-то этому очкастому, отвесившему ей комплимент, онамоментально поверила.

– Значит, вы гуляете? И просто так зашли? Ни за что неповерю! Наверняка не просто гуляете и не просто зашли! Скажите, прекраснаяТатьяна, может быть, вам все-таки что-нибудь нужно? Может быть, вы художник иоформляете дом какого-нибудь нувориша, и вам понадобилось нечто особенное? Имой друг вспомнил обо мне, бедном хранителе старины и любителе всякого хлама, ипривел вас сюда?

Он трепался как-то так, что Тата моментально простила ему и«прекрасную Татьяну», и подозрение в том, что она «художник».

– Смотрите, какой чудный купидончик! – И он жестом фокусникасунул к самому ее носу бронзовую фигурку. – Обратите внимание, как он лукав и вто же время мудр! Стрела купидона никого не поражает напрасно, не так ли, мойбедный друг? – Это было сказано Олегу. – Нет, что ни говорите, а модерн быллучшим из направлений в искусстве!

– А по-моему, нисколько он не мудр, – заметиларазвеселившаяся Тата и взяла купидона, оказавшегося на удивление тяжелым, изрук лохматого и очкастого. – Да и вообще это просто бронзовая поделка, и хорошаона только тем, что отлили ее в девятисотом году!

– В девятьсот восьмом, – поправил лохматый с удовольствием,сложил на груди костлявые руки и подбодрил: – Продолжайте, продолжайте!

– Точно так же, как этот купидон, хороши кобальтовые чашкиЛомоносовского завода из сервиза моей бабушки! Лет через пятьдесят о них будутговорить, что это произведение искусства украсит собой любую коллекцию!Художники-реалисты середины пятидесятых годов двадцатого века нашли свой способвыразить протест диктатуре – посмотрите, как глубок этот синий цвет! А каковазолотая окантовка! Ее ширина составляет ровно семнадцать миллиметров, и чтоэто, если не намек на пролетарскую революцию семнадцатого года?