Зелих, без которого нельзя купить ни одной пяди земли у Берновича, конокрад Парамон, который зимой выступал в роли подставного покупателя, чтобы напугать тех, кто медлил покупать облюбованную полоску и торговался, еще другой старовер, конокрад Аниська. Теперь он сидел в тюрьме, но зимой, сообщал Горошко, он все время фигурировал подставным покупателем, хотя население, хорошо знавшее обоих, поднимало их на смех. Но Бернович для большей правдоподобности писал с ними фиктивные запродажные. Между прочим, зимой Аниське был продан Канарейкин хутор, и, хотя потом эти фиктивные запродажные отбирались, но одна из них осталась на руках его супруги, такой же мошенницы, как и он. И вдруг узнав о продаже хутора, она явилась ко мне, требуя двести пятьдесят рублей неустойки! Я обомлела от удивления, и, ничего не понимая, отослала ее к Берновичу.

Пятнадцатого июня ему удалось, наконец, запродать щавровские чересполосицы, полосы в Колюгах, Креницы, всего восемьдесят три десятины на девять тысяч, и поэтому случаю была вызвана «Волость»[219]. В липовой аллее, в тени, были поставлены столы, и писаря строчили запродажные. Витя уезжал в этот день в Минск проводить М. Е. Радзевич, которая прогостила у нас четыре дня. Бернович был доволен, оживлен, но, о ужас, вдруг появилась эта женщина со старой запродажной в руках! Послышались оглушительные крики Берновича, который тут же и приколотил ее. С воплями пробежала она мимо моих окон, грозя на другой же день подать на меня в суд с требованиями двухсот пятидесяти рублей за никогда ею не купленный хутор и на Берновича за побои.

Отпустив «Волость» к вечеру этого «счастливого дня», Бернович с виноватым лицом пришел мне разъяснять инцидент с Аниськой и передал мне контр-расписку того же Аниськи, в которой он заявлял, что запродажная на хутор у него фиктивная. Он конечно думал, что этого достаточно, что меня успокоит. Он не думал, что Аниська, Зелих, Парамон и Гута с пустыми избушками явились непоправимыми ошибками в наших глазах.

Как ни желателен был успех, но мириться с аморальными способами его достижения было невозможно, и мы не имели более права смотреть сквозь пальцы. Фокусы панича с подставными покупателями были смешны, но выселение Гуты было бесчеловечно. Ответственность за это падала на нас, и продолжать дачную жизнь, играя в крокет, не ведая, что творится вокруг нас, дольше было нельзя. Сначала осторожно, щадя его самолюбие, я пробовала его убеждать в ненужности подобных приемов, в ненужности куртажников вроде Зелиха и Парамона. Всегда корректный Бернович никогда не оспаривал меня, но молча, пожимая плечами, конечно, нисколько не принимал всерьез мои замечания. Также почти ежедневно лихо въезжал во двор Парамон, а лошадка Зелиха с утра у нас кормилась в конюшне, что выводило из себя Павла. Покупатели, сначала толкавшиеся у «аптечки», теперь появлялись все реже и реже, а панич спал до двух часов дня.

Глава 16. Июнь-июль 1909. Драма Берновича

А между тем какой чудесный стоял июнь, месяц после целого ряда гроз! Наш исполу[220] посеянный овес рос у нас на глазах не по дням, а по часам. В лесу и саду поспела масса ягод: Витя так любил лесную землянику, и мы с ним строили волшебные замки: «Осушим в центре болото, поднимем залежь, засеем ее травами, поддержим фруктовый сад, заведем коров (теперь нам крестьяне давали молоко от трех коров за пастбище), а потом примемся за дом». Особенно нам хотелось отбить запроданный лес. Теперь, когда мы ближе узнали имение и входим в разговоры с крестьянами, вырвавшись из-под опеки Берновича, мы поняли, что и продажа Пущи была большой ошибкой, эффекта ради, которая сразу обесценила центр и Гуту, лишив их прекрасных сенокосов и лесного материала! «Парцелляцию нужно всегда начинать с крупной сделки», – говорит на это Бернович.

Ну вот и поразил он тогда только нас. Не давала нам покоя Гута. Эта драма на Пасху. Эти изгнанные арендаторы, прожившие в ней тридцать пять лет! Даже Судомир не был так жесток. Бернович объяснял это тем, что иначе этот фольварк никогда не продастся, арендаторы не купят и никого другого не допустят его купить.

Мы с Витей еще раз съездили в Гуту, и теперь к нам подошел один из «застрявших» старых арендаторов, Деринг, бывший повар Лось-Рожковских, «немец из Парижа» как он себя отрекомендовал. Он подробно рассказал о выселении из Гуты. Витя также был поражен. Мы захотели исправить сделанное зло и обещали Дерингу денег, если он осенью вернет этих несчастных, а им мы обещали возместить хоть часть убытков по переселению, дать им денег и лесу на ремонт заброшенных изб. Деринг думал, что это будет трудно, потому что они все уже разошлись, кто куда, и несомненно пристроились. Впрочем, он обещал их разыскать, а если останется лишняя земля, то он приведет из Оршанского уезда своих родных, которым очень нужна земля.

Туча сгущалась над паничем; в его неограниченном правлении появилась трещина, а он на беду вымещал свою смутно поднимавшуюся досаду на Горошко. Не допуская близко его к парцелляции, сам он вмешивался в дела Горошко по хозяйству. Так, не успел Горошко сдать фруктовый сад, как Бернович потребовал, чтобы сделка эта была нарушена, потому что зимой он обещал сад Зелиху. Нарушить сделку нельзя было. Горошко весной принимал коров на пастбище, Бернович прогнал коров корчмаря среди лета, потому что тот чем-то ему не угодил. Горячее заступничество Вити за старого еврея-корчмаря было принято Берновичем за личное оскорбление. Витя должен был уступить, но дольше уступать паничу он уже был не намерен! «Неужели мы на всю жизнь с ним связаны? – с ужасом вздыхал Витя, – так связаться с ним словом!»

Гроза приближалась. Двадцать первого июня в чудное ясное утро к нам заехал наш куртажник Каган. Он привез с собой литвина, ходока от большого товарищества. Убедительно советуя не упускать его, Каган умчался дальше, а литвин стал дожидаться пробуждения Берновича. Почти одновременно неожиданно явился Деринг. Он уже привез Оршанских ходоков, которых отправили смотреть Гуту. Прошло утро, начинавшееся у нас рано, шел одиннадцатый час, а бедный литвин все сидел да сидел в тени липовой аллеи в ожидании пробуждения панича. Я теряла терпение и послала Мишу его будить. Прошел еще час, и еще час. Я написала Берновичу записку, прося его, наконец, встать! Прошел еще час. Витя начинал уже горячиться и послал Мишу сказать паничу, что придется послать Горошко показать землю литвину: иначе литвин уедет.

Тогда только Бернович вышел из «аптечки» и сказал, что ждет