которая бы немного облегчила мою досаду. Я давно мечтала об этом! Но Леля так решительно отговаривал меня, что я, скрепя сердце, сжала зубы и почти молча, отсчитав десять тысяч, получила через нотариуса закладную с надписью о снятии запрещения и пр. Деликатность или осторожность Лели заставила меня поступить совершенно вопреки своему характеру и убеждению. Я чуть не плакала от досады! Но Леля, вероятно, был прав.

В тот же день в девять часов вечера я была дома после двух недель мотания. О, как нужно было нам теперь работать, отказывая себе во всем, чтобы скорее успокоить наших родных. В мое отсутствие у нас гостила проездом в Петербург к дяде Мари Козен. В том угаре, в котором я находилась тогда после всех пережитых волнений, я недостаточно помню рассказов Оленьки об этом свидании с ней. К тому же я была очень взволнована неожиданным приездом ко мне двух незнакомых земских начальников, которые от имени всех земских начальников Слуцкого уезда просили повлиять на Витю согласиться идти в Слуцк предводителем. Дело Лопухина разбиралось здесь в Палате; если его оправдают, он через две недели уйдет, причем сам выразил желание видеть только Витю своим заместителем.

Я была тронута таким предложением. Один из них, Бельченко, которому я писала зимой, прося его разыскать Слуцкую псалтирь для Лели, обещал мне теперь в награду за это «всякие чудеса» в Слуцке. О, конечно, я все сделаю, чтобы уговорить Витю, обещала я им. И Витя, вернувшись вечером с какого-то заседания, был также тронут. «Но, – писала я вскоре затем Леле, – нас преследует удивительная неудача. Первого апреля дело Лопухина было закончено; ему, слава Богу, сделали лишь замечание и вернут жалование, удержанное у него почти за пять месяцев. Вернувшись в Слуцк, он был намерен через две недели уйти, уступив свое место Вите».

Но Эрдели обещал эту вакансию Каморному (!), который два месяца тому назад, к общему удивлению, был назначен предводителем в Игумен. Эрдели теперь выразил сожаление, что Витя отказался от Слуцка, когда он ему предлагал. Но то было в прошлом году, когда Слуцк еще был занят Лопухиным. И требовался ценз, имение в Слуцком уезде, хотя у Каморного никакого не было ценза. «Берите Игумен», – сказал Эрдели с обычной своей флегмой. Витя согласился взять Игумен, но вернулся домой очень взволнованный, опасаясь, что погорячился, давая на это согласие:

– Запущенный уезд, сорок верст от железной дороги.

– Ничего, едем в Игумен! – соглашалась я, только чтобы успокоить Витю, хотя меня лично вовсе не соблазнял этот Игумен: маленький деревянный, грязный городок «с угрюмым характером белорусского полесья» (Семенов).

Не радовала меня ни география его, а, в особенности, история этого несомненно древнего, славяно-русского полесья. Имеются какие-то обрывки темных преданий в языческом святилище близ Игумена о провалившемся в озеро христианском монастыре за нечестие жителей, и более ничего интересного. Может быть, потому, что счастливые народы не имеют истории, игуменцы в своих вековых непроходимых лесах и были забыты историей! Только в половине XV века некий Станислав Кежгайло, из богатого Литовского рода, подарил Игумен виленскому епископу в придачу к их коллекции «столовых» имений.

Из современной истории известно, что Карл XII, пробираясь из Минска за Березину через Игумен, едва не утонул в каком-то болоте. Игуменский уезд тоже мало интересен, почти сплошь покрытый лесами, а так как много липовых лесов, то развит варварский промысл рогож и лаптей. Только липовый мед когда-то славился в этих лесах. Славился до того, что и в герб Игуменского уезда угодили золотые пчелы. Конечно, я старалась себя утешать перспективой экскурсии со своими археологами по уезду: поездкой в местечко Кукарево, со следами громадного древнего поселения, бывшего города, даже имя которого забыто. Местные жители рассказывают о громадных каменных крестах на старом кладбище, наполовину ушедших в землю. В Погосте, где при входе в старую молельню лежит тяжелый большой камень с неразобранной высеченной на нем надписью, наконец, в местечке Нижне-Березове, большое лесное песчаное имение графов Потоцких, с каменным двухэтажным дворцом на крутом берегу реки и пристанью на Березине. Здесь переправлялся Карл XII на тот берег, а также и разнокалиберные войска Наполеона. Этим, кажется, исчерпывался весь интерес Игуменского уезда.

К счастью, нам улыбнулся и Игуменский престол. Когда в Слуцке узнали о назначении Каморного, все земские начальники Слуцкого уезда решительно заявили, что не желают его видеть в Слуцке, что его ожидает скандал и полный бойкот со стороны служащих и даже всего населения. Чем провинился Каморный, я не помню, но ему заявили, что дочерей не примут в гимназию, в лавке не дадут хлеба и т. д. Вызванный к Эрдели Каморный заявил, что нисколько не боится бойкота, хотя его поддерживал один лишь местный исправник. Тогда слуцкие земские начальники заявили в губернское присутствие Щепотьеву, что потребуют из министерства перевода из Слуцка всей корпорацией, а слуцкие помещики пошлют депутацию к Столыпину с заявлением, что не желают Каморного! Словом, заварилась горячая история! Теперь я перестала считать версты до Слуцка. Единодушное желание видеть Витю слуцким предводителем, настаивание самого Лопухина, было слишком лестно, но Каморный и Эрдели стояли на своем.

В результате Витя не попал ни в Слуцк, ни в Игумен. Лопухин обжаловал постановление Палаты и остался в Слуцке на неопределенное время, а Каморный остался в своем Игумене. Мы с Витей были положительно довольны, что избавились от Игумена. Что же касается Плеца, то в ожидании земской реформы он решил тоже остаться в Сенном. Сама судьба учила нас никуда не выезжать, пока мы не справимся с Щаврами. Теперь, когда мы были свободны от закладной Судомира, когда утверждение купчих убедило крестьян, что их задатки не пропадают, нельзя было медлить, надо было продавать все, что только возможно, чтобы уменьшить долг и количество процентов в банк уже с первого июля. Но, конечно, не трогая центра. А Бернович в мое отсутствие приехал-таки заявить, что староверы дают ему по сто тридцать пять рублей за десятину центра с усадьбой. Кажется, никаких староверов и не было, но надо было потешить свой гонор.

С первыми теплыми днями в апреле я уже начала рваться в Щавры, и, чтобы заглушить обычное весеннее стремление «к земле», занялась приданым для Щавров, т. е. шила на машинке постельное и столовое белье, полотенца, подушки и т. д.

Пасха приходилась в половине апреля, восемнадцатого, и уже на второй день Тетя, опять торопившаяся к экзаменам своих школ, покинула нас. За ней вскоре собралась и Оленька, так и не взглянув на Щавры. Я и не